Мария сидела на деревянной веранде, босыми ногами упираясь в нагретые солнцем доски. Чай в чашке остыл, но она не пила — просто держала руками керамику, как будто она могла вернуть тепло. Перед ней раскинулся запущенный, но всё ещё гордый сад. Там, где когда-то дед выстригал аккуратные дорожки, теперь буйствовала зелень. А вон там, под грушей, стояла старая скамья, где Мария лет в десять залезла с книгой и уснула, уткнувшись в плечо деда. От этих воспоминаний щемило сердце.
Город с его гудящими маршрутками, вечно насупленными людьми и Иваном, у которого лицо стало квадратным от банковского экрана, был далеко. А тут — пахло сиренью, кошачьей шерстью (соседская Масяня приходила на обед) и деревом.
В этот момент ворота заскрипели, как в плохом сериале, где в каждой серии появляется тот, кого не ждут. И точно — в калитку вплыла Ольга Петровна. В пальто цвета «пережаренный баклажан», с прической, напоминающей ледяную шапку на капоте, и лицом, на котором с юности осталась только одна эмоция — неодобрение.
— Мария, здравствуй, — сказала она ровно, оглядывая сад, как ревизор — общагу. — Ну что ты всё тут сидишь? Всё как было, так и заросло.
Мария устало вздохнула.
— Здравствуйте, Ольга Петровна. Я не сижу, я вспоминаю.
— Воспоминания, деточка, в альбомах хранят, а это имущество. Имущество надо монетизировать, пока не сгнило, — Ольга Петровна поднялась на веранду, не спрашивая разрешения. — Мы с Иваном подумали, что было бы правильно сдать дом. Есть семья — трое детей, мать одна, отца — как всегда, нету. Люди хорошие, не бомжи. Ты всё равно тут жить не собираешься.
— Я, между прочим, тут живу, — Мария поставила чашку, уже зная, к чему всё идёт. — И сдавать ничего не собираюсь. Этот дом — дедушкин. Его руками построен. Здесь всё пропитано им. Я здесь отдыхать могу, думать, жить, в конце концов. Это не про деньги.
— Деньги — это всегда про всё, — фыркнула Ольга Петровна, откидывая на плечо локон, собранный шпилькой в виде жемчужины. — Сентиментальность — это роскошь для тех, у кого ипотека не жрёт треть зарплаты. Ты живёшь в городе, квартира маленькая, работы нет толком. А тут — целый дом! Это же актив. Его в аренду — и каждый месяц тридцать пять тысяч, стабильно.
— Вот и сдавайте свою квартиру, — Мария встала. — А это не актив, это — память. Я сюда приезжаю, чтобы не сойти с ума. Чтобы отдохнуть от ваших с Иваном рациональных разговоров. Я не хочу превращать дедушкин дом в проходной двор. Я не выдержу, если тут будут бегать чужие дети и ломать его грушу.
— Ну ты же не ребёнок, в самом деле, — вздохнула свекровь, садясь, как хозяйка, и вытирая пыль со стула рукой, как будто только ей было неприятно. — У нас с Иваном нет других вариантов. Кредит на дачу. Ты даже не представляешь, какие проценты.
— Подождите, какую ещё дачу?
— Ах да, Иван не сказал? Мы хотим взять участок в Подмосковье. Там ближе, асфальт, вода, и коммуникации все уже подведены. А здесь — лес, комары, бабушкин хлам. Только разве что воспоминания твои. Ну, ты сама подумай…
— Это что же, — Мария прислонилась к перилам. — Вы хотите сдать этот дом, чтобы оплачивать… дачу? А эту — сдать? Серьёзно?
— Это инвестиция, — кивнула Ольга Петровна, закатив глаза, как будто повторяла вслух учебник «Финансовая грамотность для пенсионеров». — Там можно будет сдавать посуточно. Всё автоматизировано. Сейчас это модно. А здесь — просто дыра.
— Дыра — это в вашем воображении, — резко сказала Мария. — Здесь — мой дед. Его смех, его запах, его молчание, когда он заваривал чай. Здесь всё дышит им.
— Тебе нужен психолог, — свекровь резко встала. — Ты держишься за стены. Как будто дедушка в этих стенах. А он умер. Понимаешь? Его нет. И ничего уже не будет.
У Марии в глазах запеклось. Горячо. От обиды, от боли. Но она молчала. Потому что не хотела давать Ольге Петровне то, чего та явно ждала — слёз.
— А у вас, Ольга Петровна, всё ещё нет ни капли уважения к чужим чувствам. Как вы вообще детей воспитали? Ах да… Один сын, и тот — банкир. Любит деньги, как вы.
— Мария! — голос свекрови поднялся. — Не смей меня учить. Ты до тридцати трёх лет даже ипотеку не оформила. Кем ты работаешь? Фрилансерка? Без пенсии, без будущего? Всё у тебя «дедушка, веранда, сирень». А жизнь — вот она! Смета, аренда, акты. Деньги на счёте!
— А я не хочу такой жизни. Ивана себе оставьте. И свой проект с дачей тоже. Я здесь останусь.
— А как же брак? — голос у свекрови стал тихим. Почти злым. — Иван тебя любит. Просто ты его раздражаешь. Он хочет стабильности. Дом для него — это вложение. А не мемориал.
Мария повернулась и пошла в дом. Медленно, чтобы не дать себе упасть. Чтобы не разрыдаться прямо сейчас.
— Знаете, Ольга Петровна, — сказала она, не оборачиваясь. — У меня есть ключи. И я останусь. А у вас — только план, как заработать на памяти человека, которого вы никогда не любили. Дед вас не терпел. И вы его тоже. А теперь хотите сдать его дом под аренду? Поздно.
Дверь за Марией захлопнулась. Свекровь осталась одна на веранде, будто актриса после репетиции. Шепнула в пространство:
— Бездарная ты актриса, Маша… бездарная.
А где-то внутри дома, в тишине, Мария села у дедушкиного шкафа. Там, в ящике, лежали старые письма, ордена, его очки с толстым стеклом и пожелтевшее фото с армейской заставы.
Она крепко сжала пальцами одно из писем.
И поняла: всё. Назад пути не будет. Вечер опустился быстро, как крышка старого чемодана — с лёгким скрипом и ощущением чего-то незаконченного. Мария сидела у камина, который зажгла больше для ритуала, чем от холода. Дрова потрескивали, как будто дом соглашался с её решением. Она впервые за долгое время ощущала: здесь её никто не тронет. Здесь никто не ткнёт словом, не обесценит, не спросит: «Ну ты чем вообще занимаешься весь день, Маша?»
В дверь постучали. Один раз. Второй. Потом решительно, с нажимом. Уж не пожарные ли? Хотя, скорее всего — хуже. Она открыла, не торопясь. И правильно. На пороге стоял Иван. В костюме, при галстуке, как будто собирался не в дом жены, а на совещание по отчётности.
— Маша, привет, — сказал он с каким-то холодным облегчением, будто зашёл в аптеку, где продают сразу «прощение, понимание и терпение» в одной упаковке. — Можно?
— Ты не в офис пришёл, Иван. Входи, если пришёл как человек. Если как партнёр Ольги Петровны — разворачивайся сразу, — сказала она и отошла от двери.
Он вошёл, осторожно, как в музей: ничего не трогать, громко не дышать. Сел на край дедушкиного кресла. Того самого, где Мария в детстве играла в капитана корабля. Стало не по себе.
— Маша, ты чего развела весь этот цирк? Мама просто предложила разумную идею. А ты… сбежала.
— Цирк — это твоя жизнь, — ответила она спокойно, наливая себе чай. — И клоуны там — вы с мамой. Дом моего деда — не палатка на фестивале. Это его жизнь. Его принципы. Он для меня — человек, который был честен. И даже после смерти он остался больше человеком, чем вы оба.
Иван стиснул зубы.
— Я пришёл поговорить. Без наездов, хорошо? Просто послушай. Мы с мамой решили, что ты… эмоциональна. И нужно дать тебе время.
— Это ты сейчас объясняешь мне, почему вы хотите забрать мою территорию? Или ты пришёл разыграть сцену великодушия?
Он посмотрел на неё. Взгляд — бухгалтерский: всё по графам, сухо и с цифрами.
— Давай честно. Этот дом оформлен на тебя. Да. Но ты же понимаешь, что сейчас нам тяжело. Я вкладываюсь в бизнес. Мама — на пенсии. Мы рассчитывали на поддержку.
— Стоп. Мы? Иван, это не «мы», это ты с мамой. Я в этих расчётах — просто графа «ресурс»? Или уже «проблема»?
— Маш, ну что ты опять начинаешь? — он потер ладонями лицо. — Я работаю, как вол. У меня стресс, давление. А ты сидишь тут среди травы и якобы «вспоминаешь». Это всё — эмоции, блажь.
Мария встала. Медленно, спокойно. Как судья перед оглашением приговора.
— Да. Я тут сижу. Смотрю на сад, который дед поливал каждый день. Слушаю, как скрипит дверь, которую он сам повесил. Я плачу тут, если хочешь знать. Потому что хотя бы здесь — всё по-настоящему. Без манипуляций. Без этих ваших «планов». Тут нет твоей мамы, которая ненавидела моего деда, но теперь хочет выжать из его дома деньги. Тут нет твоих разговоров о “рациональности”. Тут есть я. Настоящая.
— Маш, не горячись, — поднялся Иван, стараясь говорить ласково, как с неадекватным клиентом. — Всё можно обсудить. Смотри, если сдавать дом — это плюс тридцать пять тысяч в месяц. За полгода — двести десять. Мы сможем частично покрыть наш новый проект. Ты тоже будешь в плюсе.
— Слушай себя, — перебила она. — Какой ещё «наш» проект? Ты даже не спросил. Не спросил, хочу ли я. Тебе вообще плевать. Ты просто предполагаешь, что я сдамся.
— Я просто думаю логично, — вздохнул он. — Мы семья. Мы должны думать о будущем.
— А я уже подумала, — Мария посмотрела ему в глаза. — У меня будет будущее. Но без тебя.
Он замер.
— Что?
— Я подаю на развод, Иван. Завтра. Тебе не обязательно приезжать.
— Ты шутишь.
— Ага. Обожаю пошутить на тему разрушения своей жизни. Нет, Иван. Не шучу. Я просто наконец поняла: ты — не мой человек. Ты — мамин проект. У тебя даже душа с гипотекой.
— Маша, — голос его стал глухим, почти злым. — Ты ничего не добьёшься. Ты одна. У тебя нет работы. У тебя… нет ничего.
Она улыбнулась.
— Ошибаешься. У меня есть дом. Есть вера в себя. И самое главное — есть свобода. А у тебя есть мама. Поздравляю.
Он смотрел на неё так, будто впервые увидел не жену, а чужую. Реально чужую.
— То есть ты выбрала дедушкин сарай вместо семьи?
— Я выбрала себя, Ваня. Себя. И, между прочим, это не сарай. Это — моя крепость.
Он больше ничего не сказал. Вышел. Молча. Как проигравший брокер, вложившийся не в те акции.
Мария ещё долго стояла у окна. На улице — темнота. Но в душе у неё стало светлее.
Потому что впервые за долгое время она сделала не как надо. А как правильно.
Мария проснулась рано. Так рано, что даже птицы ещё не начали орать свои утренние арии, будто дирижируют пробуждением всей деревни. Окно было приоткрыто, и утренний воздух щекотал кожу прохладой — такой, как бывает только в начале чего-то важного.
Сегодня я подаю на развод. Мысль пришла, как доктор в приёмный покой: строго, без лишних вопросов, по делу.
На кухне кипел чайник. Кофе она теперь не пила. От него оставалась дрожь, как от общения с Ольгой Петровной. А вот чай — крепкий, чёрный, с ломтиком лимона — стал её утренним союзником.
Мария уже почти оделась, когда у калитки затрещал велосипед. Велосипед, между прочим, с жёлтым багажником и ужасно наглым звонком, который ещё в девяностые бесил её деда. А за рулём, как водится, был Пашка Ракитин.
Вот это поворот, — подумала она, открывая дверь.
— Здорово, Маш! — заорал он, будто был не в утренней тишине, а на митинге. — Ну ты даёшь! Говорят, Иван в город уехал, как в фильме: один, без титров, с драмой. А ты тут как королева, — он поставил велосипед и уселся прямо на крыльцо, как будто они расстались не десять лет назад, а вчера, на дружеской вечеринке.
— Привет, Паш. Ты чего нарисовался? Или решил, что раз я теперь без мужа — пора «вспоминать молодость»?
— Ага, а ты как думала! — он рассмеялся, но в голосе было что-то странное. — На самом деле, я в магазин ехал, да вспомнил: тут ведь ты теперь хозяйничаешь. Решил, проверю, не одичала ли от свободы.
— Одичала. Сама себя боюсь, — фыркнула Мария, но сквозь шутку проскользнуло тепло. Всё-таки Пашка — это было до Ивана. До всей этой жвачки под названием «правильная жизнь».
Он посмотрел на неё. Внимательно. Без подкола.
— А если серьёзно, Маш… Ты держишься. Красавица. Я всегда знал, что у тебя внутри — не сахар, а бетон.
— Бетон с трещинами, — усмехнулась она, — но, знаешь, крепкий.
Паша замолчал. Потом почесал затылок.
— Я тут слышал… Ольга Петровна собирается дом через суд отжать. Типа «моральное участие семьи в содержании имущества». В деревне уже все судачат.
Мария побледнела. На секунду. Но тут же собралась.
— Пусть пробует. Дом на меня оформлен. Завещание, кадастр, всё есть. А моральное участие — это что, она тут перила целовала?
— Да нет, я просто подумал, — сказал он тихо. — Может, тебе юрист нужен? Я тут в Красногорске работаю с одной фирмой. Ребята толковые, не пафосные. Могу свести.
— А ты чего так рвёшься помогать? — Мария прищурилась. — Не иначе как снова влюбился.
— Маш, я никогда не «развлюблялся». Это, кстати, диагноз. Пожизненный.
Мария замолчала. Потом отвернулась к саду.
— Паш… Я не знаю, что мне делать с этой свободой. Понимаешь? Я жила в золотой клетке. Не бедно, не страшно. А сейчас — вроде всё по любви. А внутри — пустота. Страх.
— Знаешь, что говорил твой дед? — Паша говорил почти шёпотом. — «Страх — это когда ты один. А когда ты дома — страха нет». Помнишь?
Она вскинула голову. Помнила. Слово в слово. И от этого стало страшно не от одиночества, а от того, как вдруг всё стало на свои места.
Пашка почесал бороду.
— А давай я просто помогу тебе сделать ремонт здесь? По-дружески. Надо будет — покрашу, прибью, разберу старый сарай. Я не лезу. Просто будь не одна. Вдвоём даже трава растёт быстрее.
— Ты что, опять решил быть рыцарем? — Мария рассмеялась. — Может, сразу предложишь мне выйти замуж, а?
— Нет. Я жду, когда ты предложишь, — подмигнул он.
Они засмеялись. И вдруг, в этом смехе, Мария почувствовала: вот оно. Всё, что нужно.
Не звонок от Ивана. Не суды и не статус «жены». А вот этот воздух. Утренний чай. Велосипед, скрипящий как старая память. И человек рядом, который не требует, не просит, не навязывает. Просто сидит рядом и молчит правильно.
Через час она поедет в город и подаст документы на развод. А потом вернётся. Потому что теперь — это её дом. Её жизнь. Её выбор.
А Паша уже пинал старую лопату у калитки и говорил:
— Надо будет перекрыть крышу. Да и баню построить можно. Ты ведь баню любишь, Маша?
Она посмотрела на него. Долго. Потом кивнула.
— Ага. Только чтоб без веников. Я от людей с вениками устала. Особенно с фамилией Петровна.
И они оба снова рассмеялись. Но это был уже другой смех. Не от усталости. От облегчения.
ФИНАЛ Мария осталась в доме. Суд Ольге Петровне проиграли, с позором. Иван не пришёл на заседание. Мария сдала брачные клятвы в архив. И начала дышать полной грудью. Пашка остался рядом. Не как герой любовного романа. А как тот самый, с кем можно сварить уху, построить баню и — возможно — однажды не испугаться сказать: «А может, теперь уже навсегда?»
Конец.
