— Но не таким способом, — он поднял на нее взгляд. — Если бы ты просто спросила…
— Ты бы солгал, как лгал все эти годы, — она бросила быстрый взгляд на меня. — С тех пор, как женился на ней.
Повисла тишина. Я чувствовала, как внутри нарастает гнев, смешанный с обидой. Восемь лет брака, и она все еще считает меня чужой, врагом, отнявшим у нее сына.
— Людмила Сергеевна, — я старалась говорить спокойно, — я понимаю ваше беспокойство. Но то, что вы сделали, непростительно. Вы нарушили наше личное пространство, нашу безопасность. Если бы вы действительно беспокоились о благополучии Михаила и Маши, вы бы поговорили с нами напрямую.
— Да что ты понимаешь! — она резко встала из-за стола. — Ты никогда не была матерью для Миши. Ты не знаешь, каково это — видеть, как твой ребенок отдаляется, как он перестает доверять тебе, делиться своими проблемами!
— Мама, прекрати, — Михаил тоже поднялся. — Анна здесь ни при чем. Это мой выбор — как строить отношения с тобой.
— Твой выбор? — свекровь горько усмехнулась. — А ты уверен, что это твой выбор, а не ее влияние?
Я решила, что с меня хватит. Встав из-за стола, я направилась к лестнице.
— Простите, но я не буду это слушать. Когда вы будете готовы к нормальному разговору, без обвинений, я спущусь.
— Вот! — торжествующе воскликнула свекровь. — Видишь, Миша? Она даже не хочет разговаривать. Убегает от проблем, как всегда!
— Нет, Людмила Сергеевна. Я не убегаю от проблем. Я отказываюсь участвовать в токсичной беседе. Есть разница.
Поднявшись в спальню, я закрыла дверь и села на кровать, пытаясь успокоиться. Снизу доносились приглушенные голоса — Михаил и его мать продолжали спорить. Я не хотела слушать, что она говорит обо мне. За восемь лет брака я привыкла к ее скрытой неприязни, намекам и колкостям, но никогда не думала, что она зайдет так далеко.
Через полчаса дверь спальни открылась, и вошел Михаил. Он выглядел измученным.
— Она ушла, — сказал он, садясь рядом со мной. — Извини за все это.
— Не извиняйся за нее, — я взяла его за руку. — Это не твоя вина.
— Я забрал у нее ключ от нашего дома, — тихо сказал он. — Она была в ярости, но я настоял.
Я кивнула. Это было необходимо.
— Она не признала, что поступила неправильно, — продолжил Михаил. — Говорит, что имеет право знать всё о нашей жизни, потому что она моя мать и бабушка Маши.
— Не знаю, — он вздохнул. — Нужно время, чтобы всё это осмыслить. Но я сказал ей, что такое поведение неприемлемо и наши отношения не смогут быть прежними, пока она не поймет, что она сделала.
Мы сидели молча, держась за руки. За окном начинало темнеть. Снизу доносилась мелодия из мультфильма, который смотрела Маша, не подозревая о драме, разыгравшейся между взрослыми.
— Знаешь, что самое странное? — наконец произнесла я. — Я всегда пыталась наладить с ней отношения. Приглашала на все праздники, советовалась по поводу воспитания Маши, выслушивала ее мнение… А она всё равно видела во мне врага.
— Она никогда не смирилась с тем, что я вырос и создал свою семью, — ответил Михаил. — Для нее я всё ещё маленький мальчик, которого нужно защищать. Даже от себя самого.
В ту ночь мы долго говорили о границах, о доверии, о том, как защитить нашу семью, не разрывая при этом связь с матерью Михаила. Решений не было, только вопросы и боль от предательства.
На следующее утро я проснулась с четким ощущением, что что-то изменилось. Не только в отношениях с Людмилой Сергеевной, но и в нашей с Михаилом семье. Словно с нас спала пелена иллюзий о идеальной семейной гармонии, и мы увидели реальность такой, какая она есть — со всеми её трещинами и несовершенствами.
За завтраком Михаил выглядел отстраненным.
— О чем думаешь? — спросила я, наливая ему кофе.
— О том, что иногда камеры видят больше, чем мы хотим, — он слабо улыбнулся. — Мы установили её, чтобы проверить домработницу, но увидели… мою мать. Иронично, правда?
— Жизнь вообще полна иронии, — я села напротив него. — Что будем делать с камерой? Оставим?
— Знаешь, давай уберем. Я не хочу жить в доме, где за каждым углом может быть скрытое наблюдение. Это не то, что делает дом — домом.
Я кивнула, соглашаясь. В этот момент в кухню вбежала Маша, и разговор прервался. Но мы оба знали, что еще вернемся к нему. Как и к разговору о том, что делать дальше с Людмилой Сергеевной.
Вечером того же дня, уложив Машу спать, мы сняли камеру. Странно, но я почувствовала облегчение. Словно избавилась от чего-то чужеродного в своем доме.
— Мама звонила сегодня, — сказал Михаил, когда мы сидели в гостиной. — Хочет встретиться в воскресенье. Говорит, что хочет извиниться.
— Ты веришь в искренность её извинений?
— Не знаю, — он пожал плечами. — Но это шаг навстречу, разве нет?
Я не ответила сразу. Конечно, это был шаг. Но мог ли он восстановить разрушенное доверие? Сомневаюсь. Некоторые вещи, однажды сломанные, уже не становятся прежними, сколько бы клея ты ни использовал.
— Знаешь, — наконец сказала я, — я поняла одну вещь. Камера показала нам правду, но не решила проблему. Её корни гораздо глубже, чем мы думали.
— И что ты предлагаешь?
— Семейную терапию. Для всех нас. Включая твою маму, если она согласится.
Михаил посмотрел на меня с удивлением, потом медленно кивнул.
— Это… неожиданно. Но, возможно, ты права. Стоит попробовать.
Я прислонилась к его плечу, и мы сидели так в тишине, слушая, как тикают часы на стене. В этот момент я поняла, что наша семья — как хрупкая конструкция из стекла. Прекрасная, но уязвимая. И теперь, когда в ней появилась трещина, нам предстоит решить: позволить ей расползтись дальше или попытаться аккуратно ее залечить.
Воскресенье наступило быстрее, чем мне хотелось. Маша была взволнована предстоящим визитом бабушки — она всегда любила Людмилу Сергеевну, которая, несмотря на все свои недостатки, внучку обожала. Интересно, что бы сказала дочь, если бы узнала, что ее нарисованная на картинке «фея» Валя не заметила приход бабушки? Или заметила, но решила промолчать?
