– Ты сама-то понимаешь, что натворила?! – мой голос, против воли, взвился до неприличных высот, таких, что хрустальная люстра в гостиной – подарок той самой свекрови на новоселье – отозвалась тонким, как комариный писк, звоном.
Лидия Аркадьевна поправила идеально уложенное каре – каждый седой волосок знал свое место, будто в этой голове располагался не мозг, а генштаб по управлению прической – и посмотрела на меня с выражением, с каким смотрят на таракана, неожиданно заговорившего человеческим голосом.
– Милочка, о чём ты? – её тон, мягкий как сливочное масло, оставленное на солнце, стекал по комнате, обволакивая мебель, проникая в каждую щель паркета.
В этом "милочка" умещалось всё – и двадцать лет презрения, и непробиваемая уверенность в собственной правоте
Я шваркнула на стол бумаги – три листа, скрепленные степлером, с печатью нотариальной конторы "Правовой щит" и размашистой подписью самой Лидии Аркадьевны. Документ, случайно обнаруженный мной в шкатулке из карельской берёзы, куда свекровь складывала квитанции за коммуналку – подумать только, какая изощрённая конспирация!
– Это что такое? Объясните мне, уважаемая Лидия Аркадьевна, почему наша дача в Комарово – та самая, которую мы с Павлом восемь лет своими руками поднимали из руин – вдруг оказалась оформлена на вас? По завещанию? Очень интересно!
Свекровь вздохнула с таким выразительным терпением, с каким вздыхают только учителя младших классов и продавцы в рыбных отделах, когда покупатель двадцатую минуту выбирает между минтаем и хеком.
– Танечка, дорогая, это всего лишь юридическая формальность. Для сохранности имущества. Мало ли что.
– Для сохранности? От кого? От меня? Павел в курсе вашей... "формальности"?
Её глаза стали похожи на две льдинки в бокале дорогого коньяка.
– Паша понимает, что родителям виднее. Я прожила жизнь и знаю, как быстро всё может... измениться.
И тут я увидела – за вежливыми словами и заботливыми интонациями прятался план, хладнокровный и выверенный, как партия в шахматы
Телефон в моей сумке разразился трелью – звонил муж, ничего не подозревающий Павел, работавший над проектом в Новосибирске уже вторую неделю. Я медленно достала телефон, глядя в глаза свекрови, и в голове моей родился план – безумный, рискованный, на грани фола. План, достойный этой женщины с прической-генштабом.
– Павлик? Здравствуй, родной. Нет-нет, всё хорошо, твоя мама как раз рассказывает мне одну очень интересную историю...
Я улыбнулась Лидии Аркадьевне улыбкой, от которой у неё впервые за двенадцать лет нашего знакомства дрогнули уголки безупречно накрашенных губ.
Дачу мы с Павлом купили, когда я уже не верила, что эта авантюра – приобретение разваливающегося сарая с гордым названием "садовый домик" – вообще имеет шанс на успех. Весна две тысячи пятнадцатого выдалась промозглой, с дождями такой занудной настойчивости, что даже вороны на деревьях сидели нахохлившись, как обиженные старушки на скамейке возле парадной.
Комарово встретило нас разбитой дорогой, запахом прелых листьев и соседом Виктором Семёновичем – пенсионером с внешностью отставного адмирала и руками, узловатыми, как корни столетнего дуба. Он-то и сказал, увидев мое выражение лица при осмотре покупки:
– Эх, девонька, глаза-то не делай такие, будто тебе не дачу, а срок в колонии строгого режима присудили. Я вот тоже начинал с развалюхи, а гляди теперь – царские хоромы!
Его "царские хоромы" – покосившийся домик с террасой, увитой диким виноградом, – на фоне нашего приобретения действительно смотрелись дворцом. Крыша нашего сокровища протекала в семнадцати местах (я потом пересчитала по расставленным тазикам), печка дымила так, что слезились глаза, а от веранды остались только воспоминания и три сиротливые доски.
Иногда самые важные решения принимаются не головой, а каким-то упрямым уголком души
Когда Павел сказал тогда: "Берём!", я чуть не расплакалась – от отчаяния, от промозглого ветра, от перспективы закопать в эту болотистую почву не только деньги, но и ближайшие годы жизни. Но что-то было в его глазах – мальчишеский азарт, тот самый, за который я, собственно, и вышла замуж пять лет назад, когда он предложил мне руку и сердце на американских горках, в тот самый момент, когда вагончик замер на самой высокой точке перед стремительным падением вниз.
– Танюш, ты представляешь? Здесь будет терраса с видом на закат! А там – яблони посадим. И сирень – сирень обязательно. Комната для малыша... ну, когда он появится.
О детях мы мечтали давно, но то работа, то ипотека, то ремонт – всё время находились причины отложить. А потом случился выкидыш, и мечты о малыше стали больной темой, которую мы научились обходить с виртуозностью профессиональных дипломатов.
Лидия Аркадьевна появилась на даче через неделю после покупки – величественная, как крейсер, в безупречном бежевом костюме и туфлях на каблуке, совершенно неуместных среди луж и разбитых дорожек.
– Павлуша, милый, – она поцеловала сына в щеку, оставив идеальный отпечаток помады, – неужели нельзя было посоветоваться с мамой перед такой серьезной покупкой? У меня же связи в риэлторском агентстве! Я бы нашла вам что-нибудь... поприличнее.
Последнее слово она произнесла так, будто речь шла не о даче, а обо мне.
В тот день я впервые заметила в её глазах этот особенный блеск – не зависть, нет, что-то более сложное. Словно она смотрела на чужую игрушку, которую ей немедленно захотелось отобрать и положить в свою коллекцию – не играть, просто обладать.
Собственническое чувство, острое, как нож для разделки рыбы
Восемь лет мы с Павлом вгрызались в эту землю – руками, спинами, мозолями, ссорами, примирениями и деньгами, которые утекали, как вода сквозь прохудившуюся крышу. Лидия Аркадьевна наблюдала со стороны, изредка появляясь с инспекцией и непрошеными советами:
– Окна нужно было на юг, а не на восток. Летом будет невыносимо жарко... Сирень так близко к дому? Это же сырость в фундаменте через пять лет, помяни моё слово!
С каждым годом дача расцветала – из гадкого утёнка превращалась если не в лебедя, то в весьма симпатичную птицу. Появились и терраса с видом на закат, и яблони, и сирень, которая, вопреки прогнозам свекрови, каждую весну заполняла воздух таким дурманящим ароматом, что даже соседские кошки приходили в наш сад, чтобы понежиться под кустами.
А вот малыш так и не появился. Мы перестали говорить об этом вслух, но дача незаметно стала тем ребёнком, которого мы так и не смогли родить – мы холили и лелеяли каждый кустик, каждую грядку, каждую дощечку. Павел поставил качели – просторные, для взрослых, но мы оба знали, для кого они предназначались на самом деле.
И вот теперь, когда дача превратилась в уютное, обжитое место, когда поднялись сосны, которые мы сажали крохотными саженцами, когда терраса обросла глицинией и дикий виноград почти полностью скрыл северную стену дома – теперь Лидия Аркадьевна решила, что пора предъявить права на это трудовое чудо.
– Вы поймите меня правильно, – говорила она тогда, в тот пасмурный октябрьский день, когда я обнаружила документы, – я всего лишь хочу сохранить семейное имущество. Мало ли что случится, Танечка. Жизнь такая непредсказуемая.
И что-то в её тоне – заботливом, почти материнском – заставило меня вздрогнуть. Как будто эта "непредсказуемая жизнь" уже расписана ею по пунктам, и мой пункт в этом списке помечен жирным красным крестом.
План родился спонтанно, как рождаются самые безумные идеи – из смеси отчаяния, злости и неожиданного озарения. Я решила инсценировать собственное исчезновение – не насовсем, конечно, всего на пару дней. Достаточно, чтобы напугать свекровь, заставить её раскрыть карты и, возможно, совершить ошибку.
День для исчезновения я выбрала символический – девятое мая, когда вся семья традиционно собиралась на даче. Приготовления были несложными: забронировать номер в мотеле на трассе Петербург-Выборг, собрать маленькую сумку с вещами первой необходимости и оставить на кухонном столе недописанную записку: "Я всё знаю. Так больше продолжаться не может. Я ухо..." – словно меня оторвали от написания в самый разгар процесса.
Накануне операции "Призрак" я позвонила своей давней подруге Марине, единственной, кто знал о моём плане.
– Танька, ты с дуба рухнула? Ты же понимаешь, что это статья? Заявление о пропаже человека – это не игрушки! – её голос по телефону звучал так, будто она пыталась докричаться до меня через Финский залив в шторм.
– Никакой статьи, Мариш. Я всего лишь поеду на пару дней отдохнуть. Никто заявление подавать не будет – не успеет. А если свекровь забеспокоится и начнёт что-то предпринимать... интересно же, что именно она предпримет, правда?
Марина помолчала, потом вздохнула с таким трагизмом, будто я предложила ей не посодействовать моему временному исчезновению, а закопать труп в лесу.
– Если что – тебя у меня не было. Поняла? И вообще, забыла мой номер. Дала его цыганам на вокзале.
Марина всегда была той самой подругой, которая сначала отговаривает от глупостей, а потом первая прыгает в эти глупости с головой
Девятое мая выдалось теплым, с легким ветерком, несущим запах сирени и шашлыков со всех соседних участков. Павел колдовал над мангалом, я демонстративно хлопотала на кухне, готовя салаты. В четыре должна была приехать Лидия Аркадьевна – по праздникам она никогда не опаздывала.
Мой план был прост: оставить записку, незаметно выскользнуть с дачи якобы за петрушкой в магазин и исчезнуть на два дня, наблюдая издалека за реакцией свекрови. Но, как говорила моя бабушка, "хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах".
В три часа дня, когда я уже складывала в сумочку телефон и кошелёк, готовясь к побегу, на участке раздался звук подъезжающей машины.
– Мама приехала раньше! – крикнул Павел с веранды.
Я выглянула в окно и почувствовала, как подкашиваются ноги – к дому подъезжал не знакомый серебристый "Фольксваген" свекрови, а представительский чёрный "Мерседес" с тонированными стёклами. (продолжение в статье)
2005 год. Деревня замерла. Жаркий летний полдень разогнал всех жителей по домам. В прохладе густой кроны старой берёзы стоит беседка. На небольшом диванчике спят пятилетние двойняшки Коля и Катя. Они улыбаются во сне. Рядом с ними мужчина задумчиво курит. На его памяти всплыл тот далёкий 1972 год.
Матвей закончил институт, и вернулся домой. Колхоз дождался своего агронома, а родители любимого сына. Они мечтали женить 27 летнего сына и нянчить внуков. Матвей обычно отшучивался, но однажды вернулся домой взволнованный. Глаза горят, на щеках румянец и улыбка во всё лицо.
— Ну, бать, женюсь! – выпалил он, удивлённо глядевшим на него родителям.
— Вот и ладно, — затараторила мать, — Вот и хорошо. Корни пустишь, деточки пойдут. Хорошо…
— Да, погоди ты, мать! – оборвал её отец, и спрашивает сына, — А кого выбрал-то, сынок? Гляжу забрала она тебя, прямо, как вожжи в кулак…
— Ох, бать, — выдохнул сын, слегка краснея, — Забрала. Как глянул в её глаза… Они мне в сердце дыру прожгли. Она такая… Я хоть сейчас готов её в жёны брать. Позвать дядьку? Он ведь специалист по сватовству…
— Да ты остынь, сынок, — уговаривает отец, — Подумай ещё, девок на деревне хоть пруд пруди… Вон какие все: кровь с молоком, хоть руками ешь…
— Нет, бать! – спорит сын и настаивает, — Иди к председателю, а я к дядьке Михаилу побегу. Пусть завтра с утра сватают мне Аню.
— Да что за спешка такая, сынок? – уговаривает отец, — Никуда она не денется.
— Отец, я прошу тебя, — умоляет Матвей, — Иди к Силантию. Он председатель, ему родители Ани не откажут. А я к дядьке побегу…
Сын поспешно вышел из дома. (продолжение в статье)
