— У нас нет детей, Дим. Или ты что-то знаешь, чего не знаю я?
Он осекся. Молчал. Часы на стене тикали так громко, как будто отсчитывали конец эпохи.
Через полчаса в прихожей раздался звонок. Стояла Ольга Ивановна — в сером пальто, с огромной дорожной сумкой и видом страдающего революционера.
— Ну вот, приехали, — сказала она с пафосом. — Где моя комната?
— В гостинице через дорогу, — ответила Елена и закрыла дверь. На ключ.
Пауза. Тишина. Дмитрий застыл, как будто его ударили по лицу.
— Ты с ума сошла?! — рявкнул он. — Мать на улице оставишь?
— Нет. Я взрослый человек. Я не оставлю её на улице. Но жить она здесь не будет. Ни на день. Даже на полдня — нет. Не обижайся, Дима. Это моя последняя грань.
Он смотрел так, будто её не знал. Хотя она, кажется, наконец показала, кто она есть.
— Понимаешь, я даже не против, что ты ей помогаешь. Но ты ей отдал меня. Без слов. Молча. А я — не сдаюсь без боя.
Он молчал. А она пошла ставить чайник.
Чайник вскипел. Дверь закрыта. Чемодан за дверью.
Елена сидела за кухонным столом и раскладывала по тарелкам творог. Не потому что хотелось, а потому что с вечера осталось — и выкидывать жалко, и есть никто не будет. Квартира дышала тревожной тишиной, как больница накануне обхода. Дмитрий ушёл к матери. Ушел молча, без сборов, без сцены. Только оставил на тумбочке ключи и записку — «Пока так. Не злись».
Злость? Нет. Грусть, обида, разочарование — как окрошка без кваса. Вроде всё есть, а есть невозможно.
И вот только она подумала, что неделя прошла спокойно, даже слишком, как в дверь позвонили. Один раз. Потом ещё. И снова. Звонок упорный, с нажимом, как будто курьер с судом.
Она встала. Подошла к двери. Посмотрела в глазок.
И едва не выругалась вслух.
Ольга Ивановна. Вся в белом. Ну почти. Белое пальто, чёрные очки, на голове платок — как у вдовы в аргентинском сериале. А рядом — какая-то женщина. Крупная, с короткой стрижкой и красной губной помадой. С двумя клетчатыми сумками и хищным взглядом. У хозяйки рынка — и то мягче.
— Здрасьте! — громко сказала Ольга Ивановна, как будто собралась вести экскурсию. — А мы вот, с Аллочкой, приехали. Соседка моя. Вместе в беду попали, вместе и выбираться.
— И я не просто соседка, а по несчастью подруга, — влезла Аллочка, — у нас обеих мошенники квартиры отжали. Так что будем держаться вместе. Как в блокаду.
— Это какая-то шутка? — Елена стояла, не открывая. — У меня тут что, пункт временного размещения пострадавших?
— Леночка, ну не начинай, — Ольга Ивановна притворно вздохнула. — Мы ненадолго. Только пока документы восстанавливаются. Ну, пару месяцев. Мы тихие. Не помешаем.
— Да я и одна не шумная, — вставила Аллочка, — я вообще как тень. Только тапочки мои скрипят — у меня плоскостопие.
Елена повернулась, отошла в коридор и положила лоб на стену. Нет, ей это не снится. Они реально притащились. И не одна, а вдвоём. И с тапками.
Она вернулась к двери. Открыла её ровно на цепочку.
— Я вам сейчас всё объясню. Коротко и доходчиво. Заходить вы не будете. Жить вы здесь не будете. И тапки свои — особенно тапки — оставьте при себе.
