— Вот именно. Ты — никто и звать тебя никак. И если бы я не платила коммуналку, ты бы сидел в темноте. И если бы я не носила тебе еду, ты бы умер с голоду. — Она стояла прямо над ним, как прокурор. — А теперь ты ещё и отец. И больше никто тебя никуда не возьмёт — даже в «Пятёрочку». Ты ни к чему не способен, потому что я тебя… — она осеклась. — Потому что мы с твоим покойным отцом… — и вдруг села. — Господи, что же мы натворили?
Молчание снова повисло над столом. Только часы на стене монотонно тикали, отсчитывая минуты до той жизни, в которую Олег никак не хотел входить.
Он сел. Помолчал. Глянул в окно, где старушки в халатах копошились у подъезда, обсуждая мир, в котором хотя бы кто-то что-то делает.
— А если я не приду в суд? — спросил он вдруг тихо.
— Придут приставы, — не менее тихо ответила мать. — И продадут всё, что есть. Начнут с моего телевизора, а закончат твоей консолью. Хотя, может, наоборот. Кто знает, сколько сейчас стоит инфантилизм?
Олег вытер лицо рукой. Словно проснулся.
— Ма, я… я не готов. Я правда не готов.
Любовь Ивановна встала. Подошла к нему. Провела рукой по его голове.
— А кто готов, сынок? Ты думаешь, я была готова к тому, что однажды у меня будет взрослый мужик в трусах с мишками, лежащий на моём диване в полном безразличии? Ты думаешь, я к этому шла всю жизнь?
Она вздохнула. Глубоко, как будто пыталась вдохнуть воздух чужой жизни.
— Завтра идёшь в центр занятости. Или я сама вытолкаю тебя туда в одних носках. Смотри, чтобы штаны не забыть надеть.
А он остался сидеть. Один. С повесткой. С мишками на трусах. И с ощущением, что что-то треснуло. Внутри. Квартира напоминала не жилое помещение, а склад психологических травм. По углам — коробки с вещами, которые Олег так и не разобрал за два месяца с момента «великого возвращения к маме». На стуле — его куртка с пятнами непонятного происхождения. В прихожей — кроссовки, которые давно просились на пенсию, но продолжали работать, как и его совесть: из последних сил.
На кухне уже кипел вечерний скандал.
— Ты был в центре занятости?!
— Ма, ну я же тебе сказал, у меня утром башка болела.
— Голова болела, да? А телефон по три часа тыкать — не болела?! Я проверила, у тебя в приложении пятнадцать боёв в танках и два часа в TikTok-е! — Любовь Ивановна держала в руках распечатку экрана, сделанную тайно — от отчаяния. — Мне, конечно, интересно: ты туда ходил искать работу или «набивать рейтинг», как ты это называешь?
Олег мрачно уставился в чашку. Кофе был остывший. Как его брак. Как его шансы на нормальную жизнь.
— А ты что, за мной теперь шпионишь? — с подозрением прищурился он. — Это вообще нормально — залезать в чужой телефон?
— Нормально?! Нормально?! — мать заходила по кухне кругами, как тигрица, которую загнали в клетку. — Это нормально — тридцатилетнему человеку жрать с маминых рук и врать ей в лицо?!
— Я не вру! Я просто… не успел…
— Ты не успел вырасти, Олег! Вот что ты не успел! — рявкнула она. — Ты же просто прячешься. От всего. От работы. От алиментов. От жены. От жизни, в конце концов! — Она ткнула пальцем в сторону окна, где снаружи шелестели обычные, живые люди — те, кто с утра вставал, ходил в метро, дышал свободно и платил по счетам. — Смотри на них. Они не идеальные. Но они хотя бы пытаются. А ты — что?
