— Погоди, — пробормотал он, — но я же… я готов. Я правда…
— Поздно, Олег. Всё было слишком долго и слишком вяло. Как ты. Удачи. Бип-бип-бип.
Он ещё несколько секунд сидел с телефоном в руке, будто пытался дозвониться в себя прежнего — того, кто был нужен хоть кому-то.
На кухне закипал чайник, мать мешала овсянку, как будто была всё той же советской тётей в халате и с шапкой из бегудей, готовой к бою.
— Ну что? Очередной позор с утра? — язвительно бросила она.
Он не ответил. Сел. Молча. Смотрел на стол. На скатерть с выгоревшими розами. На мамину любимую чашку с надписью «Лучшая мама года».
— Знаешь, мама, — сказал он наконец. — Мне кажется, ты победила. Сделала всё, чтобы я никогда не вылез из тебя обратно. Так и живём: пуповина не перерезана, просто из неё сделали Wi-Fi-кабель.
Любовь Ивановна даже не моргнула.
— Ну и чего ты ждал? Что жизнь тебя на ручках понесёт? Она сиську не даст. Это только я давала. Всю жизнь.
— Вот именно. Всю. Жизнь, — он встал. — А я свою так и не начал. Потому что ты всё время жила ею за меня.
— А ты, значит, невинная жертва, да? — мать вдруг метнула в него ложку. — Ты бы хоть раз сказал: «Мама, я сам». Нет! Удобно тебе было. А теперь — взросленький стал? Поздно, сынок. Ты не мужчина. Ты ошибка. Моя ошибка.
Тут дверь резко хлопнула.
— Ой, ну, вишь, заорали, как базарные! — появилась Ирина. Стояла в дверях, в пальто, с сумкой, как грозовая туча.
— Ты чего здесь? — удивилась мать.
— Да вот думаю, пока ты брата до ручки не довела, может, вмешаться. Пока «ошибки» по подоконникам не пошли. А, Олег?
Олег стоял, опершись руками о стол. Белый, как стена.
— Я… мне всё равно. Лена от меня отказалась. Алименты отменены. Ты меня ненавидишь. А Ирина мной брезгует. Можно и… закончить всё. Тихо. Без титров.
— Ты только посмей! — Ирина бросила сумку и кинулась к нему. — Только попробуй вот так всё это закончить! Я тебе на поминки не приду, понял?!
Он медленно сел обратно. Молчал. Ирина села рядом, смотрела в глаза, тяжело дышала.
— Мне тоже надоело, — тихо сказала она. — Я устала быть единственным взрослым человеком в этом зоопарке. Но ты… ты всё ещё можешь вылезти. Только если сам.
Любовь Ивановна стояла, опираясь на край стола. Впервые — не знала, что сказать.
— Мам, — сказала Ирина, глядя прямо в лицо матери. — Если ты сейчас не отпустишь его — он либо себя сломает, либо тебя. И больше никто не останется.
А потом — шаги. Олег встал. Взял свою старую куртку. Взял ту самую кружку.
— Я ухожу. Но не на диван к Вадиму, и не в ванну. Я иду устраиваться на работу. Я буду курьером, хоть с копейками. Я буду жить в общаге. Я… попробую быть человеком.
— И без кружки! — выкрикнула мать в спину.
— Именно с кружкой, — огрызнулся он. — Это всё, что у меня осталось от себя прежнего. Пусть напоминает, каким быть не стоит.
Ирина заходила в квартиру только по делам: старые квитанции, документы. Любовь Ивановна сидела в тишине. Смотрела в окно. И каждый вечер ставила на стол две чашки. Одну — себе. Вторую — пустую. «На всякий случай. Вдруг вернётся».
А однажды позвонили в дверь. Стоял он. В форме курьера. Постаревший, похудевший. С коробкой и… без кружки.
— Привет. Я принёс доставку. Самому себе.
Он протянул ей коробку. Внутри — две кружки. Одна — с надписью «Начал заново». Вторая — «Прости, мама».
И она вдруг заплакала. Первый раз — не от обиды, а от облегчения.
