Квартира была новая, с предательски пахнущими свежей краской стенами и непокрытым линолеумом на кухне, который скручивался по углам, как язык у обиженной тёщи. Ирина стояла посреди комнаты в трениках и старой футболке с дыркой на плече — идеальный прикид, чтобы начать семейную жизнь, как она тогда думала.
— Ну вот и наш дом, — выдохнула она и кивнула Алексею. Он зевнул.
— Угу. Кровать собирать будем сегодня или опять на надувном?
— На надувном, как в палатке. Романтика, — усмехнулась Ирина и потерла переносицу. Собирали они эту кровать уже два месяца. Точнее, она собирала — морально. Алексей же собирался лишь уезжать: то к другу на рыбалку, то на корпоратив, то «помочь маме с машиной, у неё там что-то барахлит». Машина, по слухам, не барахлила. А вот мама…
— Мама сказала, что к нам заедет завтра, — как бы между делом бросил он, открывая холодильник, в котором было три яйца и банка солёных огурцов.
— С чем? С шампанским и тапочками? — фыркнула Ирина. — Или с пакетом старых ковров?
— Ты не начинай, Ир. Она просто поможет с ремонтом.
Ирина молча ушла в ванную. Она знала, как выглядит «помочь с ремонтом» от Татьяны Петровны. Это когда ты просыпаешься в собственной квартире, а на кухне уже стоит её старинный сервант, обшарпанный, но «дуб настоящий, Ириш, не то, что ваш икеевский мусор». Это когда ты идёшь в душ — и в ванной уже лежит её «лечебный коврик», который по запаху лечил только мух. А ещё — когда в шкафу появляются её вещи. В твоём шкафу. Рядом с твоими платьями. И пахнут они нафталином, тоской и голосом Малахова.
На следующий день Татьяна Петровна въехала.
Без предупреждения. Без стука. С двумя клетчатыми сумками и уверенной походкой женщины, которая будет хоронить невестку живьём, но при этом с печеньем.
— Вот и я! — воскликнула она, будто пришла на именины.
— А… ключ? — попыталась вставить Ирина.
— Да у Лёшеньки был! Он мне давно дал. Всё ж своё. Он же меня родную не выгонит! — с мягкой, но железной усмешкой бросила Татьяна Петровна и прошла в гостиную. — Тут я, пожалуй, и поставлю кресло. Моё любимое. У тебя ж тут ни вкуса, ни уюта.
— Я… думала, вы на пару дней… — пробормотала Ирина, глядя, как кресло с отломанной ручкой и пятном, подозрительно похожим на кетчуп времён СССР, «занимает» её единственный угол.
— Ну я тоже так думала, пока спину не защемило. А у вас тут — простор, тепло, да и кормят, надеюсь, неплохо. Не буду мешать.
Алексей стоял в стороне и чесал затылок.
— Ма, может, ты всё-таки… это… на пару дней?
— Ой, Лёшенька, не начинай. Я ж тебе родная. А она мне — как родная дочка. Правда ведь, Иринушка?
Ирина смотрела на это всё и думала, как же быстро человек может остаться в своей жизни на вторых ролях. Особенно если в главной — самоуверенная, громкоголосая, слегка душная, но упорно обнимающая «мама».
В первую неделю Ирина лишилась части посуды (мол, «неудобная, Ириш, я лучше свои миски привезу»), пледа («не дышит ткань!»), и даже своей зубной щётки, потому что «у нас с тобой один организм, деточка, не брезгуй». Алексей молчал. Он вообще теперь молчал чаще. Приходил позже, ел быстрее и на звонки жены отвечал с задержкой, как будто ловил сигнал где-то в Антарктиде.
Однажды ночью Ирина проснулась от скрежета. Спустилась на кухню — Татьяна Петровна колупала ножом старую сковородку. В три утра. Ирина постояла, посмотрела. Та даже не смутилась.
— Не могу спать. Думаю, где нам стол новый поставить. Этот — ну прям как у студентов. Не серьёзно.
— Вы не думали, что нам не нужен новый стол? — хрипло спросила Ирина.
— Ой, Ириш, ты ещё молодая, у тебя вкуса нет. Я ж тебе как мать. Хочу как лучше.
