Ирина тем временем перебирала старые бумаги. Среди них были чеки на технику, договор на квартиру, записки «не забудь молоко» и даже старый список гостей на свадьбу, зачёркнутый почти полностью. Вдруг она поняла: всё, что они делали вместе, — это был квест «удобная жена».
Она смотрела, как отец и Алексей ушли на балкон. Разговаривали минут двадцать. Потом Алексей вышел, глаза стеклянные. Сел.
— Ты хочешь, чтобы я выгнал маму?
— Нет. Я хочу, чтобы ты выбрал. Не кого-то, а вообще что-то. Хочешь быть мужем — будь. Хочешь быть сыном — переезжай обратно к ней. — Ты не понимаешь… Я не могу так. Она одна. У неё никого, кроме меня.
Он замолчал. Слишком долго. Татьяна Петровна, как в плохом фильме, вынырнула из ванной:
— Вот! Я знала! Давят на него! Я знала, что так и будет! Павел Сергеевич, да вы сами свою жену бросили! А теперь учите моего сына, как жить? Да вы…
— Я свою жену не бросал, — тихо сказал Павел. — Она умерла. От инсульта. В пятьдесят два. Ваша ровесница. Только она умела держать язык за зубами.
Татьяна Петровна открыла рот — и закрыла. Даже бигуди, казалось, сжались в обиде.
— Ты уходишь? — тихо спросила Ирина Алексея.
— Я… Я не знаю. Я… я не виноват, Ир…
— Ты всегда так говоришь, — устало ответила она. — А в итоге виновата я. Потому что не кричала, не требовала, не уходила раньше. Потому что всё терпела.
— Ты драматизируешь…
— Нет. Я взрослею. Поздно, но громко.
Вечером Ирина сидела с отцом на кухне. Пили чай. Молча. Потом Павел сказал:
— Завтра мы сделаем так. Ты уезжаешь ко мне на пару дней. А я здесь разберусь. Это твоя квартира. Законно. На тебя оформлена. Я уж договорюсь.
— Отец, ты точно не переусердствуешь?
— Я обещаю. Ни одной пощёчины. Только голос. Я умею.
Ирина улыбнулась. Сколько себя помнила — отец всегда был человеком слова. Он мог говорить тихо, но после его фраз замолкали даже самые наглые полковники.
На следующее утро она ушла с маленьким чемоданом. Молчаливая. Спокойная. Только вот в груди что-то гудело. Не страх, не злость, а что-то другое. Осознание, что ты долго шёл в тупик и наконец остановился.
Через час Павел Сергеевич остался один на один с Татьяной Петровной и её сыном.
— Слушайте внимательно. Завтра до полудня вас здесь не должно быть. Вы взрослые люди. Найдёте, где жить. А квартира — её. Подарена родителями, оформлена, зарегистрирована. Попробуете качать права — будет суд. Я знаю, как это делается. Чисто. Быстро. И без визгов.
— Да как вы смеете?! — воскликнула Татьяна Петровна.
— Смею. Потому что вы посмели сделать из моей дочери служанку. А теперь она свободна. И всё, что вы тут устроили — это был ваш выбор. Не её. Она просто позволяла.
Алексей сидел, опустив голову.
— И ты… — Павел повернулся к нему. — Ты, сынок, сам всё испортил. Она тебя любила. До последнего. Но ты любил тишину. Без требований. Так живи с ней. В тишине. Где-нибудь в другом месте.
Когда Ирина вернулась через три дня, квартира была… пустая. Чистая. Только записка на столе: «Дочка. Всё законно. Они ушли. Холодильник пополнил. Папа».
Ирина села на пол. Просто посидела. Без слёз. Без паники. А потом пошла в душ. И стояла там долго. Очень долго.
Впервые за долгое время — одна. И впервые — по-настоящему.
Весна в Москве выдалась с характером: то солнце, то слякоть, то снег валит как в январе. Ирина всё ещё жила одна. Работала, как заведённая. Без лишних слов, без истерик. Офис стал для неё передышкой — с девяти до шести никто не просил приготовить ужин, купить таблетки или «не шуметь, мама спит». Разве что директор иногда косился: слишком сосредоточенная стала. Как будто в ней кто-то умер. Или, наоборот, родился.
Алексей не звонил. Словно его и не было.
