— Я хочу хоть что-то своё, — выкрикнула она, голос дрожал, как стекло перед трещиной, — что-то, что у меня никто не отнимет. Что-то, где я — я, а не приложение к твоей зарплате и маминым замечаниям!
Он не вышел из ванной. Плеснул воду, смыл, казалось, нечто грязное — или разговор.
Она подошла к окну, посмотрела во двор. Всё было привычно: детская площадка, покосившийся забор, сосед с пивом. Но мир казался другим.
Телефон завибрировал. СМС: «Привет, дорогая, мама сказала, что я заеду завтра, посмотрю квартиру. Ей там жить. Ты не против?»
Рита не сразу поняла, кто пишет. Потом вспомнила: племянник, который год назад на семейном празднике даже её имени не мог вспомнить.
Она стояла посреди комнаты. Пыль щекотала нос, из кухни тянуло гарью — кто-то включал старую плиту. Дом будто пробуждался, и все его призраки были против неё.
— Ну что, подумала? — Виктор вышел, потирая руки. — Поговорим с мамой вместе? Она не кусается.
— Не кусается, — тихо, но решительно ответила она. — Она грызёт. И ты тоже.
Он пожал плечами — видно, что устал. Его душа давно уже на рыбалке, у телевизора с пельменями и пивом — но не здесь, в этом старом доме, где внезапно оказалась жена, которая умеет упираться.
Он ушёл, хлопнув дверью.
В своей квартире. С пятнами на потолке, забитой трубой и дверцей шкафа, висевшей на одном гвозде.
Но впервые за много лет — одна. Без насмешек, без поучений, без привычного «у тебя всё равно не получится».
И, может быть, именно с этой трещины начинается новый ремонт.
— Да ты с ума сошла! — Виктор орал так, что стекло на балконной двери задрожало. — Замки поменяла?! Без меня? Без согласования? Ты вообще в курсе, это законно?
— Законно, Виктор, — Маргарита отвечала ровно, хотя щёки пылали. — И, кстати, это моя квартира. Или ты забыл, кто тут никто?
— Ах, я никто? — Он даже задохнулся. — Как теперь говоришь? Тридцать лет вместе, а я — никто?
— Двадцать четыре, — она усмехнулась. — Не приписывай себе лишнего. И если уж быть честной, последние десять из них ты жил не со мной, а рядом.
Виктор сделал шаг вперёд. По шее у него полезли пятна — его всегда выдавала кожа. В юности — когда врал, потом — когда злился. Сейчас было и то, и другое.
— Это всё твоя мать тебе на ушко нашёптывает? Она меня с первого дня не переваривала!
— Ага, — Маргарита кивнула. — Потому что сразу поняла, кто ты. Я, дура, только через двадцать лет.
Он открыл рот, хотел что-то сказать, но передумал и рявкнул:
— Ты понимаешь, что творишь? Мы семья! Решения принимаем вместе! Я, ты, мама…
— Мама?! — её смех был горький и резкий, от него самой захотелось зажать уши. — У вас не семья, а матриархат имени Антонины Петровны! Она тебе завтраки планирует, какие трусы в пятницу надеть — тоже она решает?
— Не смей! — Он шагнул вплотную. — Это моя мать! Если не она, ты бы на улице осталась. Посмотрим, что ты одна сможешь!
— Посмотрим, — она указала на дверь. За ней раздался знакомый голос:
— Виктор! Что ты орёшь? Опозоришься перед соседями!
— Вот и она, — Маргарита сухо.
Антонина Петровна вошла с видом, будто в приёмную к депутату — царственно, с сумкой наперевес и взглядом «я всё вижу и всё расскажу». На ней был любимый плащ, которому лет пятнадцать, и который она называла «классикой от Боско». Она смерила сноху взглядом, полным уверенности и презрения.
