— Ты, конечно, героиня, — сказала она однажды, наблюдая, как Настя месит бетон. — Но давай честно: ты его всё равно ещё любишь.
— Диму. Ты с таким лицом говоришь «развод», будто говоришь «удаление зуба без анестезии».
— Я устала от трёхстороннего брака: я, он и его мама. Я не обязана терпеть, если меня хотят выдавить с моей же территории.
— Ладно, ладно, — примирительно сказала Ирина. — Просто я, знаешь… Я же всегда завидовала вам. Ты такая… целевая. Вот сказала — и пошла. А я застряла. Муж — в гараже, мать — в шизофазии, отец — психанул. А я между. Живу, как пластиковый контейнер: и не стекло, и не фарфор.
Настя села рядом, вытерла лоб.
Ирина пожала плечами.
— Не знаю. Точно не грядки.
Они молчали, глядя, как ветер треплет бельё на верёвке.
— Знаешь, — сказала Настя, — я тут вот думаю… Эта дача — не просто дом. Это бабушка. Это лето, когда мы ели клубнику с ведра. Это мои выходные, когда я первый раз сбежала от первой любви. Это место, где я чувствовала себя собой.
— А теперь это поле битвы.
— Но битву я уже почти выиграла.
— Ну, Дима-то пока не отстал. Он вчера звонил. Пять раз.
— Значит, ещё не конец.
А конец, как водится, пришёл не с трубой, а с повесткой.
Через неделю Насте пришло заказное письмо. Открыла она его на крыльце, и сразу закусила губу.
— Ну, сволочь, — произнесла она, глядя на бумагу.
— Что? — Ирина выглянула из окна.
— Он подал иск. Просит признать участок совместно нажитым имуществом. Ссылается на то, что в дом были вложены общие деньги. Хочет половину.
— Половину дома, половину участка, и — внимание — половину урожая за последние два года.
— Он чё, ест клубнику с калькулятором?
Настя сжала бумагу в кулаке.
— Он всё понял. И пошёл войной.
— И что будешь делать?
— Во-первых, вызову юриста. Во-вторых — соберу всё, что подтверждает, что участок был до брака и что я в него вкладывала свои деньги. А в-третьих — покажу, на что способна городская интеллигенция с кефирным прошлым.
— Только пообещай мне одно…
— Когда будешь выигрывать суд, надень очки, костюм и скажи ему: «Следующий».
Вечером, когда они жарили кукурузу на мангале, у Насти зазвонил телефон.
Она выдохнула. Подняла.
— Я не хотел… Это мама…
— Ты взрослый мужик, Дима. Или ты хочешь, чтобы суд признал тебя недееспособным?
— Я просто не понимаю, зачем ты так сразу… Почему нельзя было спокойно?
— Потому что мне надоело жить с ощущением, что я — в аренде. Даже в своей голове.
— Ты же понимаешь, — добавила она тише, — что ты всё потерял. Не дачу. Меня.
Тишина. Потом короткий сигнал отбоя.
Настя села рядом с Ириной. Обняла её за плечи.
— Всё, — сказала она. — Я больше не боюсь.
— Значит, теперь ты не просто целевая. Ты боеспособная.
А где-то в городе Дима смотрел в потолок своей квартиры, которая впервые показалась ему тесной и холодной.
А дача, с её крапивой, шезлонгами и запахом жареной кукурузы, вдруг показалась недостижимым раем.
Зал суда был душный и пах мокрой одеждой, хотя за окном стояла жара. Старый кондиционер гудел в углу, но толку от него было как от лейки в лесном пожаре.
Настя сидела на скамье, одетая с иголочки: сдержанный серый костюм, волосы собраны, серьёзное лицо. Ирина рядом — в джинсах и с кофейным стаканом, как будто пришла на стендап, а не на бракоразводный процесс с элементами театра абсурда.
— Смотри, — наклонилась она к Насте. — Вон они.
В зал вошли Дима и Тамара Петровна. Он — в мятой рубашке, с глазами, как у побитого пса. Она — с сумкой, в которой наверняка было всё: от документации за 1984 год до бутербродов с колбасой.
— О, нарядились, — язвительно сказала Ирина, — как на вручение премии «Мать года».
— Не начинай, — шепнула Настя.
— Да я не начинаю. Я продолжаю.
Судья вошёл. Все встали. Все сели. Суд начался.
— Итак, — зачитал судья, — иск о признании спорного дачного участка совместно нажитым имуществом. Истец — Петров Дмитрий Сергеевич. Ответчик — Петрова Анастасия Юрьевна. В материалах дела имеется свидетельство о наследовании участка ответчицей до брака…
