Марина стояла в тишине кухни, пока чайник не щёлкнул и не начал выпускать пар, как старый локомотив. Она села обратно к столу, где остался недоеденный салат, и вдруг поняла, что есть ей больше не хочется. Ни салата. Ни этого брака. Ни людей, которые приходят в твою жизнь не ради тебя, а ради твоего имущества.
Телефон снова зазвонил.
— Да, Тамара Павловна, — ответила Марина, заранее сжав челюсть. — Слушаю вас.
— Марина, я не хотела влезать, но ты должна понимать — у нас в деревне сейчас холодно, я кашляю, у меня суставы болят, и вообще, твоя квартира…
— Моя, да. Именно моя. Куплена на мои деньги, оформлена на моё имя. Не «ваша», не «наша», не «временно твоя». Моя.
— Ой, ну зачем ты так остро? Я ведь мать твоего мужа! Или теперь ты вообще не собираешься считаться с семьёй? Ты забыла, как я на вашей свадьбе…
— Как вы, с похмелья, перепутали меня с официанткой? Не забыла.
В трубке повисло презрительное сопение.
— Тебе бы помягче быть, Марина. Годы идут. Смотри, как бы тебе потом никто не помог, когда ты будешь в моём возрасте.
— Вот поэтому я и не пускаю вас в квартиру. Чтобы в моём возрасте рядом со мной были те, кто не пытается отобрать у меня крышу над головой.
— Да кто у тебя что отбирает! Эгоистка! Ты думаешь, что жизнь всегда будет к тебе благосклонна? А потом захочешь, чтобы кто-то тебя пожалел, да поздно будет.
— Возможно. Но лучше быть одинокой в своей квартире, чем жить в «семье», где все хотят только твоего жилья.
Марина отключила звонок. Без злости. Просто — как выключают надоедливый будильник. Она взяла кружку, налила кипятка в чайный пакетик и смотрела, как вода окрашивается в янтарный.
Она ещё не знала, что на следующий день муж вернётся домой с чемоданом и Тамарой Павловной — и встанет у двери, как будто это он её вперёд впускать должен.
А пока был вечер, горячий чай и чувство, будто ей только что поставили диагноз. Не рак, нет. Но что-то похуже — предательство, обёрнутое в родственные узы.
— Ты открой, Марин. Это я. Мы.
Марина замерла посреди коридора. Не сняв кроссовок. Пакеты из «Магнита» упирались ей в запястья, пальцы начали неметь. За дверью звучал голос Олега — уставший, раздражённый. И ещё один — прерывистое сопение, шорох пакетов, и характерное «ой, да что ты меня пихаешь!» — голос Тамары Павловны.
— Ты же с ума сошёл, — прошептала Марина. — Ты совсем, что ли…?
Она поставила пакеты на пол, медленно повернула ключ в замке и открыла дверь. На пороге стояли: её законный муж — с двумя чемоданами и лицом виноватого двоечника, и его мать — в шали, с двумя авоськами, в одной из которых торчала банка огурцов, в другой — завернутая в платок икона.
— Ну, с приездом, — тихо сказала Марина. — Проходите. Только тапочек на всех не хватит.
— Марина, не надо начинать, — Олег говорил пониженным голосом, как будто они были в церкви или морге. — Маме совсем плохо. Давление, спина, да и с деревней всё — вода замёрзла в колонке. Ты же сама говорила: мы — семья.
— Я говорила, что я — человек. А не муниципальная гостиница для неадекватных родственников.
— Девочка, ты чего такая? — вступила Тамара Павловна и тут же разулась, со вздохом опустившись на пуфик у входа. — Мы же на время. Неделю-другую. Вот как только я немного подлечусь… и сразу.
— Сразу что? Умрёте или съедете?
