Она не плакала. Уже не плакала. Слёзы закончились на третий день после того, как Олег с Тамарой Павловной ушли. Правда, ушли не сразу — сутки он ещё стоял на пороге, звонил, умолял, говорил, что «мать старая, а ты молодая, могла бы и потерпеть». Потом угрожал. Потом — замолчал.
Марина пила валерьянку. Смотрела на диван, где раньше он спал. На зубную щётку, которую выкинула в мусор. На иконы, оставленные Тамарой Павловной на кухонной полке.
И всё это вызывало… облегчение. Смешанное с тягучей, выматывающей усталостью.
— Степанова Марина Юрьевна? Заходите.
Комната была маленькой. Стол, стулья, женщина в очках и стопка бумаг.
— Вы подали заявление на развод. Вторая сторона не возражает, не является, заявление подписано. Всё верно?
— Жалко. Молодые ведь.
— Молодость — не гарантия.
— А у вас имущество совместное?
— Нет. Квартира — моя. Куплена до брака.
— Сначала нет. Теперь — да.
Она вспомнила тот вечер. Как приехал один. Сидел в прихожей, дрожал.
— Марина, я не могу жить с ней. Я думал… я думал, мы как-то… ну, семья же.
— Ты и думал? Это уже прогресс.
— Мне просто страшно, Марина. Без тебя — как будто пусто. Ты всегда всё решала. Всё держалось на тебе.
— А теперь — держись сам.
Он плакал. По-настоящему. Не театрально. Но это уже не трогало. Она была как камень — мокрый, холодный, вымытый штормом.
— Марина Юрьевна? — регистратор посмотрела на неё. — Вы подписываете?
Подпись легла уверенно. Строго. Как жирная черта.
— Через месяц получите свидетельство. До этого момента брак считается действующим, но уже можно сказать — вы свободны.
Слово прозвучало, как приговор и как оправдание одновременно.
У подъезда Марина долго стояла, не заходя в дом. На лавочке сидели бабки — те самые, вечно недовольные, с шапками и семечками.
— Ой, это же Степанова, — шептались они. — Мужа выгнала, слышь, Людк? Совсем одна теперь.
Марина улыбнулась. Подошла ближе.
— Да, одна. И знаете, как хорошо спится без храпа? Советую.
Бабки замолчали. У кого-то даже выпала семечка.
В квартире — тишина. Тёплая, настоящая. Телевизор молчал. Звонков не было. Только солнце ползло по полу, скользило по гладкому паркету, по пледе, который она недавно постирала.
Она прошла в спальню и достала коробку из-под обуви. Там лежала старая фотография. Ей — двадцать четыре. Она стоит на балконе съёмной квартиры, в руках — ключи от своей первой. Та самая, что она потом и купила. Квартира её мечты. Без чужих скандалов, упрёков и визгов. Без чужих «долгих недель», которые перерастают в года.
Она встала, прошла в ванную, вытащила щётку Тамары Павловны, которая всё ещё торчала в стакане, и выкинула в мусор. Выбросила и половник, которым свекровь всё время мешала борщ, «по-своему».
Потом вытащила телефон. В контактах — «Олег».
И вот теперь — тишина окончательная. Ни мужа, ни свекрови. Ни ожиданий, ни разговоров.
Только она. И её квартира. Стены, которые она покрасила сама. Шкаф, собранный с матюками, но своими руками. Цветок на подоконнике, который расцвёл впервые за два года.
— Ну здравствуй, жизнь, — сказала она вслух. — Скучала?
