— Юль, ты только не нервничай, ладно? — Сергей говорил осторожно, как будто разговаривал с бомбой, у которой вот-вот истечёт таймер. — Ты серьёзно? — Юлия застыла на пороге квартиры, обхватив руками сумку. — Я нервничаю? А ты думаешь, кто будет нервничать, когда мы поселимся у твоей мамочки? Я? Или она? Или ты, сидящий на шее у обеих?
Ключ в замке повернулся со скрипом. Надежда Петровна уже стояла в прихожей. Она не обняла сына, не поцеловала невестку — вместо этого одарила их тем самым взглядом, от которого даже тараканы бы ретировались обратно в щель.
— Проходите, голубки. В тесноте, да не в обиде. Юля, разувайся сразу, не тяни грязь по коврам. Ты же в них, наверное, даже лестницу не подметала, — её голос был слащав, но до дрожи в висках.
Юля молча сняла кеды и встала в уголке, как провинившийся школьник. Сергей потянулся к матери для объятий, но она строго подняла бровь — и он обнял воздух. Старый советский шкаф гремел дверцами от каждого шага. В воздухе пахло камфорой и хлоркой. И чем-то… давящим.
— Вам в комнате сына. Там, как было, так и осталось. — Надежда Петровна махнула рукой в сторону, где стены были обклеены потускневшими плакатами времён института. — Я специально ничего не трогала, вдруг Серёженька захочет вернуться к прежней жизни. Без суеты, без криков, без…
— …без меня? — Юля повернулась к ней, не улыбаясь. — Спасибо, вы очень тонко это намекнули.
— О, милая, я вообще ничего не намекаю. Я говорю прямо. Мне скрывать нечего. А вот тебе стоит подумать: если мужчина без работы, жена должна поддерживать. А не ерепениться, как девица с Тиндера.
Сергей дернулся, будто ему в ухо щёлкнули. — Мам, давай только без… — Без правды? — отрезала Надежда Петровна.
Юля отвернулась, сжала кулаки. У неё было ощущение, что она не въехала, а вкаталась в этот дом в багажном отделении. Всё здесь — от зелёных штор с бахромой до пыльных бабушкиных слоников на полке — вопило: чужая.
Позже, уже вечером, они сидели на скрипучем диване, ели пресную гречку с котлетами и слушали, как в другой комнате Надежда Петровна громко обсуждает по телефону ситуацию:
— Да, Галочка, пришли. Сын с рюкзачком и эта… как её… Юля, да. Та, что борщ варить не умеет. Всё в ней какое-то… халтурное. А голос! Как будто постоянно осуждает. Ты бы слышала, как она в прошлый раз огурцы порезала — как врага народа. Да и вообще, она слишком нервная. Это у них сейчас модно — истерички с дипломом.
Юля сидела с тарелкой в руках. Её грудь сдавливало. Сергей шепнул:
— Да не слушай ты, маме надо просто привыкнуть.
— Привыкнуть к чему? Что я не её подружка по «Одноклассникам»? Что у меня характер есть? Что я не собираюсь кланяться ей каждое утро и благодарить за воздух?
— Юль, ну пожалуйста. Сейчас просто сложный период. Мне самому непросто. Без работы, без перспектив…
Она отставила тарелку.
— А мне просто? Я дома теперь как гость. Её лицо вижу чаще, чем твоё. Ты хоть заметил, что она дважды уже пересолила суп и каждый раз смотрела мне в глаза?
— Пересолила? Мам? Та ладно, ты придираешься…
— А ты, Сергей, хоть раз за меня слово сказал?
Это молчание было густым, как бетон. В нём не было утешения — только усталость и какая-то давняя привычка к капитуляции.
На следующий день, едва Юля вышла на кухню, началось:
— Кофе в полвосьмого? — Надежда Петровна стояла у окна в махровом халате с розами. — У нас в доме принято начинать утро с воды и добрых слов, а не с кофеина и кислой мины.
