— Слушать противно! — Надежда Петровна стояла на пороге, с яростным лицом. — Я вас приютила! Я вам условия создала! А ты, Юля, тут воняешь с утра до вечера! Слово доброе ты кому-нибудь сказала хоть раз?!
— А вы?! — Юля шагнула ближе. — Вы хоть раз спросили, как мне? Или вам важнее, чтобы тапочки стояли ровно?
— Мне важно, чтобы в доме был порядок! А не это… истерическое шоу каждое утро!
— Я не в цирке. Я человек. Я не обязана быть благодарной за то, что вы меня морально уничтожаете каждый день!
— Вон из моего дома! — выкрикнула свекровь, хватаясь за дверную ручку так, будто сейчас сдёрнет её вместе с петлями. — Ты тут никто! Без родни, без поддержки, без копейки за душой! Только пальцы веером и тон, как будто королевна!
— А вы, значит, — святая мученица? — Юля вскипела окончательно. — Вам только повод нужен был меня выставить. Вы же меня с самого начала не приняли. Потому что я не такая, как вы. Потому что не считаю, что место женщины на кухне, а мужа надо гладить по головке, даже если он — беспомощный инфантил.
— Ну, спасибо. Прекрасно.
— Тебе спасибо, Серёжа. За поддержку. За то, что ты всегда рядом. В смысле — телом рядом, а душой где-то в подвале под подвалом.
— Ладно. Я пойду проветрюсь.
— Беги, — Юля махнула рукой. — Только не забудь — я тоже умею хлопать дверями.
Надежда Петровна повернулась к Юле.
— Девочка, ты испортила моего сына. Раньше он был совсем другой.
— Да, вы, наверное, с ним в «Детском мире» за ручку ходили. А потом решили, что он — ваша собственность. А я — приложенная опция.
Свекровь шагнула ближе. — Я мать. А ты временное недоразумение.
Юля молча пошла в комнату. Закрыла дверь. Заперлась.
Села на край кровати. Слёзы катились по щекам — не от жалости к себе. От злости. От бессилия.
Вечером Сергей вернулся. Весь пахнущий улицей, с мутным взглядом.
— Ты пила? — Юля подняла глаза.
— Немного. С Витькой. Я не мог… мне нужно было… просто уйти.
— А мне куда уйти, Серёж? — голос её уже не был злым. Он был сломленным.
Он сел рядом, покачал головой.
— Юль, ну ты сама же понимаешь… Мама не меняется. А ты всё время в тонусе. Всё время как на войне. Может, ну её, эту борьбу?
— А что я? Я — между вами. Как в траншее. А сверху — гранаты.
— И ты думаешь, я счастлива, что стала той гранатой?
— Я думаю, ты изменилась.
Юля встала. Подошла к окну. Смотрела, как во дворе бабушка на лавке раздаёт голубям хлеб. Спокойствие, которого у неё не было.
— Я изменилась. Потому что меня давят, Серёж. Потому что я пытаюсь дышать, а мне всё время наступают на горло.
Он ничего не ответил.
— Ужинать будете или как?
Юля вышла. Суп. Холодный. Кислый.
Они ели молча. Ложка за ложкой. Как будто наказание.
Вдруг Надежда Петровна положила вилку.
— Завтра, между прочим, уборка. Вы тут разносили, теперь приводите в порядок. Я больше не буду за вами ходить.
Юля подняла голову. — У вас пылесос говорит приятнее.
Надежда Петровна вскочила. — Убирайся.
— Или она, или я, Серёжа. Выбирай.
— Ой, да ладно, — усмехнулась Юля. — Вы это уже третий раз за неделю говорите. У вас это как анекдот.
— Не анекдот, а ультиматум!
— А у меня тоже есть ультиматум, — Юля поставила чашку. — Завтра я собираю вещи. Выдохните, Надежда Петровна, наконец-то освободитесь.
— Нет, Серёж. Теперь ты выбирай.
Он смотрел то на мать, то на жену. Как в зале суда. И молчал.
Юля поняла: выбора не будет.
Юля проснулась рано. Не потому что выспалась, а потому что не спалось. Голову ломило, под глазами — тени такие, что впору на Хэллоуин краситься не надо. Она встала, подошла к зеркалу, посмотрела на себя долго и почему-то вспомнила, как в девятом классе рыдала из-за тройки по химии. Тоже, казалось, конец света. Глупая была. А сейчас уже и не плакала. Просто — тихо внутри. Пусто.
