Карина сняла квартиру на окраине. Старая хрущёвка, пятый этаж без лифта, ободранные стены и скрипучие полы. Но тишина. Такая тишина, что поначалу было страшно — как в лесу, где ты один и не знаешь, из какого угла выпадет медведь. Только тут — никто не выпрыгивал. Ни Лена. Ни свекровь. Ни Максим.
Первую неделю она просто спала. До полудня. Потом сидела с чаем и смотрела в окно. Чай — без булочек. Без “а вот Лена бы…” Без обсуждений. Тишина перестала быть страшной, стала похожа на кожу — её новой, настоящей.
С работы она ушла ещё раньше, по настоянию Максима — «Ты же устала. Дома сиди». Теперь пересматривала резюме. Тупо, без вдохновения. Как будто училась ходить после гипса. Но однажды утром встала, пошла в парикмахерскую и сказала:
— Срежьте всё. И чёлку, пожалуйста. Я хочу дышать.
Парикмахерша кивнула. Не удивилась. Видела таких, с глазами, как после бури. Всё поняла. Молча состригла волосы. Карина смотрела в зеркало и не узнавала себя — уставшую, худую, с новой причёской, но уже не ту, которая молчала, когда её унижали.
А потом ей позвонила свекровь.
— Ну ты, конечно, устроила спектакль! — начала Галина Петровна. — Мало того что ушла, так ещё всем теперь Макс оправдывается! А нам с отцом каково?
Карина слушала и чувствовала, как внутри что-то тихо умирает. Та часть, которая ещё надеялась, что её поймут.
— Вам с отцом? — переспросила она. — Это ваша трагедия?
— Мы старались! Мы принимали тебя, хотя ты не всегда соответствовала…
— Примите теперь, что меня больше нет. В вашей жизни.
— Карина! Ты с ума сошла?
— Возможно. Но в этом безумии хотя бы дышится. До свидания, Галина Петровна.
Она положила трубку. Не дрожали руки, не дрожал голос. Всё дрожало только внутри, но уже не рвалось наружу. А вечером на пороге появился Максим. Без цветов. С глазами «я всё осознал». Типичный. Поздно.
— Дай поговорить, — сказал он.
— Ты говорил уже. Когда врал. Когда изменял. Когда говорил, что я “переживу”.
— Я всё испортил. Но, Карин, ты же знаешь, я всегда любил тебя.
— Любил? Максим, ты даже меня не видел. Ты видел, что я молчу, стираю носки, готовлю котлеты. Видел “удобство”. А я — не мебель. И, знаешь, мне даже не больно уже.
Он потянулся к ней — может, обнять, может, обмануть. Но Карина отступила.
— Не надо. Ты не плохой. Просто не мой. И я — больше не твоя.
Он ушёл. На этот раз — навсегда. Она чувствовала. Как чувствуют конец зимы: по запаху воздуха, по каплям на подоконнике, по свету, который возвращается в глаза.
Через месяц она устроилась на работу в библиотеку. Не мечта, но рядом с книгами было легче. Тихо. Порядок. Кто-то пришёл за Чеховым, кто-то — за Улицкой. А она — за собой.
Иногда ей звонил Денис. Ненавязчиво. Раз в неделю. Просто спросить, как дела. Иногда они пили кофе после работы. Говорили о кино. Иногда — о детстве. Он не лез в душу, не предлагал “всё забыть”, не говорил “я лучше него”. Он просто был рядом.
— Ты стала другая. Но как будто настоящая.
— Я просто теперь — не роль. Я — человек.
Вечером, возвращаясь домой, она зашла в магазин и купила себе мороженое. То самое, пломбир в вафельном стаканчике, который “не по возрасту” и “портит фигуру”. Села на скамейку у подъезда, съела — без вины, без упрёков, без оценки.
И вдруг поняла: впервые за много лет — ей спокойно.
