Сидели на кухне, пили чай с зефиром в молчании, словно чужие люди, за одним столом случайно встретившиеся. Ира рассказывала про работу сухо, бесцветно, муж ее молчал, угрюмо хмурился в окно. Анна Петровна кивала невпопад, подливала чай, и чувствовала себя лишней в этом странном, формальном общении. Не дочь рядом – социальная служба, не родные души – просто вежливые соседи.
Когда Ира с мужем собрались уходить, Анна Петровна решилась, робко спросила, словно милостыню просила:
– Ирочка… а может… ты бы могла мне немного денег дать на лекарства? Ну хоть чуть-чуть, до пенсии не дотянуть… Сердце совсем раскапризничалось…
Ира замерла у порога, как изваяние, повернулась медленно, тяжело. В глазах мелькнула тень – то ли раздражения, то ли вины, то ли бессилия. Снова заскрипела старая, заезженная пластинка обиды.
– Мам, ну мы же только что обсуждали… Кому квартиру подарила… – начала устало, обреченно, словно по заученному тексту.
И Анна Петровна махнула рукой бессильно, остановила ее жестом – довольно, не надо больше слов. Поняла – стена непробиваема, глухота неизлечима, пропасть непреодолима. Квартира эта – не просто жилье – вечный камень раздора, неразрешимый узел их отношений.
– Ничего, Ирочка, ничего, – тихо сказала она, голосом погасшим, как догоревшая свеча. – Не надо денег. Спасибо и за продукты. Приезжайте еще, если время будет.
Ира быстро кивнула, словно соглашаясь на побег, чмокнула мать в щеку на скорую руку и исчезла за дверью, как тень. За ней муж буркнул что-то неразборчивое и тоже ушел. И вновь – тишина. Только гулкое эхо хлопнувшей двери и тяжелая, давящая пустота. Опять одиночество, словно непрошеный гость, навсегда поселившийся в ее доме.
Анна Петровна села за стол, смотрела на пакеты с едой, на коробку зефира в яркой обертке, и слезы вновь подступили к горлу горячей волной. Не от голода – нет, спасибо и за это. А от холода в душе, от непроходящей боли, от осознания – квартира лишь символ, только искра, запалившая давний пожар непонимания. Настоящая стена между ними возведена годами, кирпичик за кирпичиком, из обид невысказанных, из разных жизней сложенных, из чуждых ценностей слепленных. И никакой зефир сладкий, никакие продукты щедрые не растапливают вечный лед отчуждения, не уничтожат пропасть между матерью и дочерью.
Она взяла зефирку, белую, воздушную, положила в рот – словно пыталась заесть горечь. Сладкая ватнообразная масса растаяла на языке, не принеся ни радости, ни утешения. Только приторный, липкий привкус несбывшихся надежд остался во рту, как горькое послевкусие уходящей жизни. И стук старых часов, неумолимо тикающих на стене, отсчитывающих ее одинокие, пустые дни.
