— Это ты? — Елизавета замерла посреди оживленной улицы, не веря своим глазам. Одиннадцать лет. Одиннадцать лет пропасти, а женщина, стоявшая перед ней, даже не изменилась.
Анна Ивановна вздрогнула, словно ее ударили. Пакеты с логотипом супермаркета выпали из онемевших пальцев, рассыпая по тротуару яблоки.
— Лиза… — Она попыталась улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса. — Какой… какой ты стала красивой.
Прохожие огибали их, раздраженно косясь на препятствие посреди дороги. Весенний ветер трепал распущенные волосы Елизаветы, а солнце безжалостно высвечивало морщинки вокруг глаз женщины, которую она когда-то называла мамой.
— Одиннадцать лет. Ничего не хочешь объяснить? — Елизавета сама удивилась своему спокойствию. Она ведь столько раз прокручивала в голове эту встречу. Крики, слезы, обвинения… А сейчас – только холод где-то внутри.
Анна наклонилась, суетливо собирая яблоки.
— Может, поговорим где-то… не здесь? Есть кафе за углом.
— Не пойдет, — Елизавета скрестила руки на груди. — Здесь и сейчас. Почему ты ушла?
Мимо проходила парочка подростков, громко хохоча над чем-то в телефоне. Анна проводила их взглядом — как будто искала спасения.
— Это сложно, Лиза… я была несчастна с твоим отцом. Я задыхалась рядом с ним.
— А со мной? Со мной тоже задыхалась? — Холод внутри начинал превращаться в лед. — Мне было четырнадцать. Четырнадцать, мама. Ты бросила четырнадцатилетнего ребенка.
Анна прижала пакет к груди, как щит.
— Я думала, что с отцом тебе будет лучше.
— Лучше? — Елизавета горько рассмеялась. — Ты действительно так думала? А когда он выкинул меня из квартиры ради новой жены, ты тоже думала, что мне будет лучше?
— Что? — Она покачнулась, и Елизавета внезапно увидела, что мать состарилась. Сорок восемь — не такой уж и возраст, но глаза выдавали все. — Он выгнал тебя? Но почему?
— А ты позвонила хоть раз, чтобы узнать?
Мимо спешили люди, занятые своими делами, и никто не обращал внимания на эту странную сцену посреди тротуара — две женщины, застывшие друг напротив друга, как два натянутых нерва.
Елизавета помнила тот день до мельчайших подробностей. Она вернулась из школы, и квартира была непривычно тихой. На кухонном столе — записка: «Прости, я так больше не могу. Я ухожу. Еда в холодильнике, деньги в шкафу. Мама». И все. Никаких объяснений, никаких «я люблю тебя», никаких обещаний вернуться.
Она сидела на кухне до вечера, пока не хлопнула входная дверь и не появился отец — хмурый, пропахший машинным маслом и перегаром.
— Где мать? — спросил он, и по его тону было ясно, что он уже все знает.
— Ушла, — девочка протянула ему записку, и он смял бумагу, не читая.
— Давно к этому шло, — Сергей Петрович тяжело опустился на стул. — Нашла, небось, кого помоложе.
— Почему? — Лиза чувствовала, как дрожит нижняя губа. — Что случилось?
— А тебе какое дело? — огрызнулся отец. — Радоваться должна. Теперь свободы у тебя будет хоть отбавляй. Мамаша все время на поводке держала.
В тот вечер Елизавета впервые заплакала от бессилия. Через две недели мама позвонила — спросила, как дела. Говорила быстро, словно торопилась. Сказала, что снимает комнату, устроилась на работу. Спросила, нужны ли деньги. Но не сказала ни слова о том, почему ушла и когда вернется. А потом звонки стали реже, а объяснений так и не последовало.
— Как это «съезжать»? — Елизавета смотрела на отца, не понимая, что происходит. — Куда съезжать?
