— Вот тут образец. Юрист у нас хороший, всё подготовил. Подпишешь — и всё по закону. А ты остаёшься жить с нами. У меня место есть. И холодильник большой, — усмехнулась. — Хватит и тебе, и нам.
— Уходите. — Голос Елизаветы был ледяным. — Я не буду подписывать ничего. Эта квартира — моя. Моя мать пахала на ней всю жизнь, и я ухаживала за ней до последнего дня. А вы тут разложили уши и руки. Не выйдет.
Людмила Сергеевна прищурилась.
— Ах вот как? — Она шагнула внутрь. — Значит, ты против семьи? Ну смотри, Лизочка. Я тебя предупреждала. Мы с Витей настроены серьёзно.
— Пожалуйста, идите. Или я сейчас вызову участкового. За вторжение.
Андрей пришёл вечером. Бутылку принёс. Как всегда, когда чувствует, что натворил. Сел в коридоре на табуретку, будто наказанный мальчик.
— Лиза, ну может… ну можно же по-другому. Просто оформим, чтобы… ну… а жить останемся так же. Вместе. Никто тебя не выгоняет.
Она молча подошла. Смотрела на него сверху вниз.
— Андрей. Ты меня не слышишь? Они хотят, чтобы я добровольно всё отдала. Мать твоя шантажирует, а ты… ты в меня не веришь. Ты меня не защищаешь. Ты вообще… кто мне теперь?
— Я тебе муж! Мы 12 лет вместе, Лиз! Ты чё, из-за каких-то бумажек…
— Эти «бумажки» — это моя жизнь. А ты — уже нет.
Вечером она написала заявление на развод. Текст дрожал, как руки. Потом откинулась на спинку кресла и заплакала. Не громко. Без истерики. Просто — всё. Дальше не будет «мы». Будет «я». И будет квартира. Потому что уж кто-кто, а она не для того всё это выстраивала, чтобы её потом выставили с пакетом вещей в коридоре.
Андрей собрал чемодан и вышел молча. Без скандала. Без крика. Только под конец, стоя на пороге, тихо сказал:
— Ты зря так. Мы ведь могли всё по-человечески.
Она посмотрела ему в глаза.
— Я и поступаю по-человечески. Просто впервые — по отношению к себе.
— Ну не плачь, Лизок… Не дура ж ты — молодец. Хоть одна из нас не дала себя ободрать, как липку. — Не плачу я, Галь. Это просто чай. Горячий. Глаза щиплет.
Через неделю в её подъезде стали пропадать объявления с надписью: «Ищу порядочную женщину для сдачи комнаты». Кто-то отрывал их. А кто-то написал поверх шариковой ручкой: «А то вдруг свекровь придёт и выгонит».
Елизавета жила в подвешенном состоянии. Андрей ушёл — и это было легче, чем она думала. Даже пустая сторона кровати по утрам ощущалась скорее как освобождение, чем как потеря. Он ничего не забрал, кроме вещей. Даже свой кружевной халат для душа оставил. Ну и штопаные носки в комоде.
Но мир вокруг неё бурлил.
Виктор ей звонил. Несколько раз. Один раз пьяный. Голосом обиженного подростка:
— Ты чего такая, а? Я ж тебя уважал. Ты нам как сестра была! А теперь враг семьи? Нам ведь жить негде, Машка на сносях! А ты — держишься за стены. Эгоистка!
На это она просто отключила звук. Поначалу дрожала, но потом поняла: пусть говорит. Пусть все говорят. Главное — чтобы дверь была закрыта.
Но однажды — не была.
В воскресенье она пошла за молоком. Минут на пятнадцать. Возвращается — замок вроде как цел, а внутри… Людмила Сергеевна. Стоит посреди зала, в руках — та самая папка. И ещё — Маша. С сумкой. Живот — уже заметный. И с ней Виктор — куртку снимает, словно домой вернулся.
— Вы что тут делаете?! — голос Елизаветы сорвался в визг. — Как вы вошли?!
— Андрей дал ключ. Он же пока не выписан, — спокойно сказала Людмила Сергеевна, не мигая. — Мы пришли по-хорошему. Маша не может жить в той тесноте. А тут место — море.
— Это МОЯ квартира! — Елизавета подошла ближе, плечи дрожали, голос трескался. — Вы не имеете права тут быть!
— Ну давайте по закону разбираться. Ты же взрослая женщина. Не хочешь по-доброму — будет через суд.
