На следующее утро она была в почтовом отделении. Синяя куртка, шапка не по погоде — на всякий случай. Письмо лежало в уголке, как мини-мина с предохранителем. Подпись. Печать. Конверт пах бумагой и пассивной агрессией.
Вика открыла прямо на скамейке у аптеки.
Уважаемая Виктория Игоревна! Уведомляем вас о необходимости явиться в участковую службу ФМС для подтверждения сведений, переданных о вашем месте жительства. Гражданка С-ва Л.И. сообщила о вашем согласии на временную регистрацию на адрес:…
— Вот сучка, — прошептала Вика. — Я ей отказала. А она — передала согласие. Как говорится, демократия на максималках.
Возвращаясь домой, она уже заранее прогоняла в голове возможные диалоги с инспекторами: про подделку согласия, про отказ, про манипуляцию. Но больше всего в этом бесила не сама ситуация, а наглость. Хладнокровная, пронзительная, уверенная в безнаказанности — как тонкая игла под ногтем.
На следующий день Вика поехала в районный ФМС. Долго сидела в очереди между бабушкой с просроченным паспортом и студентом, который зачем-то пытался прописать девушку из Киргизии «просто так, на пару недель».
Инспектор оказалась неожиданно адекватной. Посмотрела документы, выслушала.
— Да, такое бывает. Ваш отказ мы зарегистрируем. Спасибо, что пришли сразу. Вы всё правильно делаете — надо защищать границы. Особенно в семье.
Вика кивнула. Хотелось обнять эту женщину. Или хотя бы дать ей шоколадку.
По дороге домой позвонил Толик.
— Привет, Вика. Ты… ты звонила в ФМС?
— Ага, — сухо ответила она. — Прекрасная новость. Люда отправила за меня согласие. Убедительно, да?
Толик тяжело выдохнул.
— Я… знал, что она об этом думала. Но не думал, что реально сделает. Прости. Я пытался её отговорить.
— Ты ни в чём не виноват, Толик. Это она. Она ведь не слышит. И не хочет. Ей важно быть правой. Даже если ценой будет чужая свобода.
— Она говорит, что ты предала семью. Что мы все тебе не нужны.
— А ты как думаешь? — спросила Вика и замерла.
— Я думаю, ты просто устала. И хочешь пожить своей жизнью. А это — не предательство. Это… взросление.
Он повесил трубку. И Вика вдруг почувствовала, как что-то сжимается внутри. Но не от страха. От горечи.
Может, Толик — единственный взрослый в этой истории.
Через пару дней она услышала, что Люда слегла. «Нервы», — сказала её мать по телефону. «Капельницы, давление, сердечко шалит». И да — виновата, конечно же, Вика. Потому что «добила женщину», «отказала в помощи», «у неё сердце не железное, в конце концов».
Вика шла домой после работы и думала: а что, если Люда и правда умрёт? И последние её слова — это обвинения, крики, «ты эгоистка»?
Села на скамейку у подъезда. Рядом сидел подросток, ел чипсы, слушал что-то в наушниках. Молодой, нахальный, в свитшоте с надписью «Not today, Satan». И Вика вдруг подумала: а что, если это и есть жизнь? Не быть удобной. Не спасать всех. А сказать — не сегодня. Не в этот раз. Не мне.
Позже она всё-таки поехала к Люде. В больницу.
Тётка лежала, бледная, но по-прежнему с выражением «да вы все мне должны».
— Здрасьте, — сказала Вика, входя. — Не умираем пока?
— Я уже умерла. В душе, — с достоинством сказала Люда. — Когда ты решила, что тебе родня — не родня.
— Я решила, что у меня есть право на свою жизнь. Это не одно и то же.
Молчание. Только капельница тихо цокала.
— Я думала, — вдруг сказала Люда. — Что ты будешь другой. Мягкой. Как твоя мать. А ты — железная. Как этот твой отец. Всегда с презрением смотрела на таких. А теперь вот лежу — и думаю: может, в этом что-то и есть.
Уходя, она остановилась в дверях.
— Я не железная, Люда. Я просто устала быть податливой.
Через неделю Люду выписали. Она больше не звонила. Толик всё ещё писал короткие сообщения. Иногда даже звонил — просто спросить, как дела.
А Вика снова сидела в кресле. С книгой. С тишиной. С внутренней уверенностью, что она — хозяйка не только квартиры, но и своей жизни.
Она не стала святой. Не спасла всех. Не объединила семью на Рождество.
Но она отстояла себя.
И пусть кровь — не вода.
Но вода, как известно, тоже умеет точить камень. Особенно если капает в одно и то же место.
И сегодня — капала она.
