Утро было обычным. Ну как — обычным. Так себе, если честно. Холодильник, как и в прошлый понедельник, подозрительно гудел, будто выл от боли, глядя на единственный пакет молока и банку с огурцами. За окном моросил липкий дождь, и воздух был настолько влажный, что даже тараканы в подъезде начали вытирать лапки полотенцем.
Ирина сидела за столом на кухне своей — ещё по документам — двухкомнатной квартиры в Южном Бутове и медленно мешала сахар в кофе. Кофе был растворимый, как и последние пятнадцать лет брака. Всё растворилось: доверие, поддержка, влечение. Осталась только квартира — трофей войны, тянущейся с той самой свадьбы, где свекровь впервые назвала её «тварью с глазами бульдога», после чего похвалила салат.
Слово за слово, год за годом — и вот они: три взрослых человека в двух комнатах. Максим — бывший муж, который всё никак не мог съехать («Ну я ж половину вложил!»), Ирина — его бывшая жена, хозяйка квартиры по документам и хозяйка кастрюль по умолчанию, и свекровь — Римма Алексеевна, женщина-панцирь, которая пришла на недельку, пока сделают ремонт в Люберцах… в 2019 году.
С тех пор недели тянулись, а ремонт так и остался где-то между обещанием и иллюзией.
И вот этот день начался, как и многие до него: с холодного кофе, глухого напряжения и тяжелого топота по коридору.
— Ты опять мусор не вынес! — крикнула Ирина, не поднимая глаз от чашки.
— Да что ты пристала, как налоговая?! — пробормотал Максим, натягивая треники.
— Налоговая хотя бы по закону приходит, — мрачно заметила она и отхлебнула кофе.
В этот момент на кухню ввалилось главное бедствие её последней пятилетки — Римма Алексеевна. С феноменальной способностью чувствовать момент, она всегда появлялась, когда дело пахло скандалом.
— Утро доброе! — объявила она, как будто только что сошла с лайнера на Мальдивах. — А ты, Ирочка, не сильно там губу накатывай. Кофе-то на моей пенсии куплен. Всё вижу, всё считаю.
— На твоей пенсии? — Ирина усмехнулась. — А коммуналка, между прочим, на кого оформлена?
— Вот и зря! — заявила свекровь, доставая из пакета вареную колбасу и будто бы демонстративно выкладывая её на стол. — Мужа выгнала, старуху гнобишь, а сама всё в героинях играешь!
Максим встал между ними, как пограничник без формы:
— Так, всё, хватит. С самого утра — как на суде! Может, выдохнем, а?
Ирина резко поднялась.
— Знаешь, что выдохну, Максим? Документы. Я наконец-то обратилась к юристу. С квартиры ты съезжаешь. И с мамой своей — обе.
— Что? — выдохнул он. — А ну-ка, полегче. Половина — моя!
— Ошибаешься, родной. Квартира записана на меня, ты подписал отказ в 2010, когда кредит брали на школу. Забыл? Не беда. Я напомнила адвокату.
— Ты не сможешь выгнать мать моего сына! — выкрикнула Римма, хватаясь за сердце, как в дешёвом сериале.
— Сына? Которому 28 и который живёт с женой в Мытищах? Или ты про Максима? Ну так это не сын, а хронический квартирант без права голоса.
— Да чтоб ты одна осталась! — закричала свекровь, вскакивая. — И никому не нужна!
— Уже была. Спасибо. Не понравилось. Сейчас хочу пожить хотя бы без постоянных укоров от женщины, которая считает, что борщ — это форма контроля над мужчиной.
Римма Алексеевна побелела, схватила колбасу и направилась к выходу.
— Максик, ты слышал? Она меня выгоняет! МАТЬ твою!
— Не кричи, — устало сказал он, — я слышу и без этого.
— Так скажи ей! Скажи, что я останусь!
Максим посмотрел на Ирину. Долго. Как будто впервые за много лет.
— Ирина… Ну может, не так резко? Мамка старая, ей тяжело…
