Через час к ее столику подошел высокий седой мужчина с усталыми, но добрыми глазами.
«Николай Самсонов. Привет от Татьяны», — он улыбнулся. — «Она мне уже ввела в курс дела. Сказала, ищем «берлогу для раненого, но гордого зверя». Так что пьем кофе и едем смотреть варианты. Бюджет ограничен, как я понимаю?»
«Очень», — честно призналась Марина.
«Ничего. Прорвемся. В Нижнем всегда можно найти что-то с душой, если хорошо искать».
Они посмотрели три квартиры. Первая — «евроремонт» в новостройке, безликая, как гостиничный номер. Вторая — «бабушкин вариант» на окраине, с запахом нафталина и тоски. Николай смотрел на реакцию Марины и всё понимал без слов.
«Ладно, — сказал он. — Есть еще один вариант. Экстремальный. Но, кажется, тебе может понравиться. Старый фонд, самый центр, улица Ульянова. Состояние… ну, под реставрацию. Но вид из окна всё искупает».
Они поднялись на четвертый этаж старого дома с высоченными потолками и скрипучими ступенями. Николай с трудом открыл замок. Марина вошла в небольшую однокомнатную квартиру. Ободранные стены, старый паркет «елочкой», маленькая кухонька с газовой колонкой. Пахло пылью и стариной. Но она подошла к окну. А за ним, как на ладони, — откос, стрелка Оки и Волги, купола собора Александра Невского. Город лежал у ее ног. Живой, дышащий, настоящий.
«Я ее беру», — сказала она, не оборачиваясь.
«Даже не спросишь, сколько?»
«Спрошу. Но я ее все равно беру».
Первые недели были похожи на лихорадочный сон. Оформление аренды, снятие денег со сберкнижки. Покупка самого необходимого: надувной матрас, чайник, маленькая электрическая плитка. Ольга звонила каждый день. Сначала требовала вернуться. Потом умоляла. Потом обвиняла в эгоизме, в том, что она бросила семью. Дима тоже позвонил один раз, мямлил что-то про то, что «мама не со зла», что «они не хотели». Марина слушала спокойно и отвечала одно и то же: «У меня всё в порядке. Спасибо, не беспокойтесь». Она не чувствовала злости. Только глухую стену.
Самым сложным было забрать вещи. Николай договорился со знакомыми ребятами с «Газелью». Марина приехала к старому дому как чужая. Ольга встретила ее на пороге с заплаканными глазами.
«Хоть бы зашла, чаю выпила…»
«Некогда, Оля. Машина ждет».
Она не стала заходить в квартиру. Просто показала ребятам, какие коробки забирать с лоджии. И тут она увидела его. Свое вольтеровское кресло. Оно стояло на даче у племянника, но, видимо, Ольга велела привезти его обратно — как последний аргумент, как приманку. Оно выглядело сиротливо и чуждо в прихожей.
«Это тоже забираем», — твердо сказала Марина.
«Марина, оно же не поместится!» — всплеснула руками Ольга.
Когда последняя коробка была в машине, Марина обернулась. Ольга стояла в дверях, такая постаревшая, растерянная. В какой-то момент Марине стало ее жаль. Но это была не та жалость, которая заставляет вернуться. Это была жалость к человеку, который в своей практичной правоте не заметил, как разрушил что-то важное.
«Прощай, Оля», — сказала Марина и села в кабину «Газели». Больше она не оглядывалась.
Новая жизнь начиналась с распаковки старой. В своей пустой квартире с великолепным видом она сидела на полу и разбирала коробки. Вот ее книги. Она расставляла их на широком подоконнике, пока не было стеллажей. Вот ее старый «Зингер». Она протерла его от пыли, и черная лаковая поверхность блеснула знакомым узором. А вот коробка с надписью «Всякая мелочь». В ней она нашла то, что считала давно утерянным: бабушкину шкатулку для рукоделия. Резную, деревянную, с выцветшей бархатной подкладкой. Внутри лежали старые катушки с шелковыми нитками, перламутровые пуговицы, начатая вышивка. И вдруг она вспомнила. Как в юности мечтала не об архивах, а о том, чтобы стать художником по костюмам. Как шила куклам платья из маминых обрезков. Как хотела научиться делать пэчворк — лоскутные одеяла, где каждый кусочек имеет свою историю.
Она достала из коробок старые вещи, которые хотела выбросить: выцветшую скатерть, порванную блузку, платье, из которого давно выросла. Разложила их на полу. Взяла ножницы. И начала резать. Резать прошлое на аккуратные квадратики.
Дни обрели новый ритм. Утром — работа в музее, где всё было по-прежнему, стабильно и понятно. Она стала ценить свою работу еще больше — это был ее якорь в реальности. А вечера и выходные принадлежали только ей. Она медленно обживала свою берлогу. Купила на Авито старый, но крепкий стеллаж для книг. Нашла на блошином рынке круглый стол и два венских стула. Повесила на окна простые льняные занавески. И шила. Каждый вечер, сидя у окна, под светом лампы, она сшивала лоскутки. Вот этот ситец в цветочек — от платья, в котором она была на своем сорокалетии. Вот этот бархат — от портьеры из их с Ольгой детской. Вот этот шелк — от блузки, которую ей подарил человек, которого она когда-то любила. Это была не просто работа. Это была медитация, терапия. Она сшивала свою разорванную жизнь в единое, новое полотно.
