Дверь в ее комнату была приоткрыта, и оттуда пахло не пыльными книгами и лавандой, а чем-то чужим, приторно-сладким, как детская присыпка. Марина остановилась в коридоре, не снимая плаща. Усталость от двухдневной конференции во Владимире, гудевшая в ногах и плечах, мгновенно испарилась, сменившись ледяным недоумением. Она приехала на день раньше, хотела сделать сюрприз, отдохнуть в тишине. Сюрприз, кажется, удался.
Она толкнула дверь. Вместо ее привычного, чуть старомодного мира — бежевые обои, тяжелый письменный стол из карельской березы, стеллажи до потолка, забитые альбомами по искусству и краеведческой литературой, — на нее смотрела безликая голубая комната с белыми облачками и медвежатами. У окна, где стояло ее любимое вольтеровское кресло, теперь ютился белый комод с пеленальной доской. На месте ее стола — детская кроватка с балдахином. Ее ковер, иранский, с вытертым от времени узором, который она помнила с детства, исчез. Под ногами лежал бездушный синтетический коврик с изображением жирафа.
Марина медленно, как во сне, шагнула внутрь. Воздух был плотным от запаха новой мебели из ДСП и детской косметики. Она провела рукой по гладкому бортику кроватки. Холодное, лакированное дерево. Чужое. Взгляд метнулся по углам. Ничего ее. Ни единой вещи. Ни стопки книг на подоконнике, ни старой фарфоровой куклы, сидевшей на шкафу, ни ее швейной машинки «Зингер» в углу. Комната, бывшая ее крепостью, ее раковиной, ее личным пространством на протяжении сорока из ее пятидесяти четырех лет, была стерилизована. Вычищена. Ее жизнь, ее следы, ее запахи — всё стерли, как грифельный набросок с ватмана.
Она опустилась на пол, прямо на этого глупого синтетического жирафа, не чувствуя холода. Сумка с докладами и сувенирами из Суздаля глухо стукнулась о пол. Ключи выпали из ослабевшей руки. В голове была абсолютная, звенящая пустота. Это было не горе, не обида, еще не гнев. Это был шок, парализующий, как удар тока. Словно она вернулась домой, а дома нет. Есть стены, есть крыша, но ее место в этом мире просто аннигилировали. За ненадобностью.
Из кухни доносился голос сестры, Ольги, говорившей по телефону. Смеялась. «Да нет, Катюша умница, всё сама. Я только помогаю… Да, правнук — это счастье, конечно…»
Марина встала. Ноги были ватными, но держали. Она прошла на кухню, молча села за стол. Ольга, полная, румяная, всё еще красивая в свои пятьдесят восемь, закончила разговор и обернулась.
«Мариночка! Ты чего так рано? Мы тебя завтра ждали! — ее лицо расплылось в радостной улыбке, которая тут же погасла, наткнувшись на выражение лица Марины. — Что-то случилось? На работе?»
Марина смотрела на сестру так, будто видела ее впервые. На эту женщину, с которой они делили одну комнату в детстве, одни секреты в юности, одну квартиру почти всю жизнь.
«Где мои вещи?» — голос был тихим, хриплым, совершенно чужим.
Ольга засуетилась, стала наливать чай. Ее движения были нервными, слишком быстрыми.
«Мариш, ну ты присядь, с дороги… Устала, наверное. Сейчас я тебе всё объясню».
«Я не устала, Оля. Я спрашиваю, где мои вещи».
Ольга поставила перед ней чашку с дымящимся чаем. Сама села напротив, сцепив пухлые пальцы на столе.
«Понимаешь, тут такое дело… Димка с Катей… ну, ты же знаешь, Мишенька родился. А у них комната маленькая, и прямо на проспект окна. Шумно, пыльно… А твоя — во двор. И побольше. Мы посовещались и решили…»
«Вы решили», — повторила Марина, не спрашивая. Это было утверждение. Она смотрела в глаза сестре, пытаясь найти там хоть тень сомнения, вины. Но там была только железобетонная, практичная правота.
«Ну да. Для ребенка же лучше. Тишина, солнышко утром. Мы всё аккуратно сложили. Твои книги, всё-всё… Часть на антресоли, часть на лоджию вынесли. Там сухо, ничего им не сделается. Стол твой Димка на дачу отвез, он тяжелый такой, громоздкий…»
«Мое кресло», — прошептала Марина.
«И кресло туда же. Ему там самое место, у камина. Будешь приезжать, сидеть…»
«А мне где сидеть здесь, Оля?»
Ольга вздохнула, как будто Марина была неразумным, упрямым ребенком.
«Мариночка, ну что ты как маленькая. Тебе комната эта зачем? Ты то в командировке, то на даче с весны до осени. Ночуешь тут дай бог два раза в неделю. А молодым надо жить, семью строить. Мы же одна семья, должны друг другу помогать. Мы тебе в зале диванчик поставим, новый, удобный. Места там много».
Диванчик в зале. В проходной комнате, где вся семья смотрит телевизор, где племянник с друзьями пьет пиво, где Катя качает на руках младенца. Марина смотрела на сестру, и холод, зародившийся в пустой комнате, превращался в твердый, острый кристалл ярости внутри. Она вдруг поняла. Ее не просто подвинули. Ее списали. Как старую вещь, которую жалко выбросить, но и места для нее в новой, светлой жизни уже нет. Она — архивариус в городском музее, хранительница чужих историй, чужой памяти — оказалась вычеркнута из своей собственной. Без права голоса.
