Тишина в квартире Елены была особенной, сотканной из скрипа старых паркетин, мерного тиканья настенных часов в гостиной и шелеста страниц. Вечерами, когда Ярославль за окном зажигал огни, отражаясь в медленной воде Волги, эта тишина становилась густой и уютной, как мамин плед. Елена, заведующая отделом редкой книги в областной библиотеке, ценила эту тишину. Она была фоном для ее мыслей, продолжением ее самой. Ее мир состоял из запаха старой бумаги, кожаных переплетов и чуть пыльного спокойствия.
Ей было пятьдесят восемь. Жизнь текла размеренно, без резких поворотов. Сын Алексей давно вырос и устроился в Москве, звонил по воскресеньям. Муж, Дмитрий, работал начальником цеха на моторном заводе, готовился к пенсии, вечерами смотрел телевизор или возился с какой-то своей новой идеей-фикс – то рыбалка, то модели кораблей. Они прожили вместе тридцать пять лет. Не сказать, что это была огненная страсть, как в романах, которые она держала в руках каждый день. Скорее, это была привычка, вросшая в плоть и кровь, как старое дерево корнями в землю. Удобная, понятная, не требующая лишних слов.
В тот вечер Елена готовила свой фирменный рыбный пирог. Запах дрожжевого теста и печеного судака наполнял кухню, смешиваясь с ароматом заваренного в старом заварнике иван-чая. Дмитрий говорил по телефону в коридоре. Он часто так делал, чтобы не мешал телевизор. Елена не вслушивалась, ее руки привычно двигались, раскатывая тонкий пласт теста. Но одна фраза, произнесенная мужем приглушенным, но отчетливым голосом, пронзила уютную тишину, как ледяная игла.
«Не волнуйся, Жанночка, скоро эта квартира будет нашей. Я всё продумал».
Руки замерли. Скалка с тихим стуком откатилась к краю стола. Жанночка? Уменьшительно-ласкательное, интимное. И страшные, чужие слова: «будет нашей». Не «моей», не «твоей», а «нашей». В этом «нашей» не было места для нее, Елены. Тридцать пять лет совместной жизни, тысячи общих ужинов, сотни выстиранных рубашек, выращенный сын – всё это вдруг сжалось, съежилось и исчезло в одном этом чужом, воркующем «нашей».
Она стояла, не в силах пошевелиться, прислушиваясь к биению собственного сердца. Оно стучало где-то в горле, глухо и панически. Дмитрий закончил разговор, прошел на кухню, бодро потер руки.
– О, пирог! Ленусь, ты волшебница. Пахнет на весь подъезд.
Он заглянул ей в лицо, и она из последних сил заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась кривой, жалкой, но он, кажется, не заметил. Или не захотел замечать.
– Скоро будет готов, – выдавила она, и голос прозвучал чужеродно, будто принадлежал другой женщине.
Он сел за стол, развернул газету. Мир вернулся в свои привычные рамки: тиканье часов, запах пирога, муж с газетой. Но это был уже другой мир. Под тонкой пленкой обыденности зияла черная, ледяная трещина. Елена смотрела на его затылок с пробивающейся сединой, на знакомую линию плеч, и видела перед собой абсолютно чужого человека. Врага, который сидел за ее столом, на ее кухне, в ее квартире, и планировал, как ее отсюда выкинуть. Квартира была ее. Доставшаяся от родителей, единственное настоящее богатство, ее крепость. «Наша», – повторил в голове беззвучный голос. К горлу подкатила тошнота.
Следующие дни превратились в пытку. Елена жила как в тумане, выполняя все действия на автомате: ходила на работу, перебирала ветхие фолианты, отвечала на вопросы посетителей, готовила ужины. Но внутри нее всё застыло в ледяном оцепенении. Она наблюдала за Дмитрием. За каждым его словом, каждым жестом. Раньше она не обращала внимания на то, как он, разговаривая по телефону, уходит в другую комнату или на балкон. Теперь это выглядело как заговор. Его внезапная веселость, несвойственная ему в последние годы, казалась зловещей. Его комплименты – фальшивыми.
Однажды вечером, когда он был в душе, она, пересилив отвращение и страх, взяла его телефон. Пальцы дрожали так, что она с трудом ввела пароль – дата рождения их сына, банально до смешного. В списке контактов она нашла. «Жанна Викторовна». Официально. Никаких «Жанночек». Коллега по работе? Она пролистала звонки. Да, они созванивались каждый день. Сообщения были удалены. Все. Чисто. Эта аккуратность пугала больше, чем любые доказательства. Он был осторожен. Он всё продумал.
