Ключ в замке повернулся с тем же сухим, усталым щелчком, что и вчера, и год, и десять лет назад. Марина шагнула в полумрак прихожей, машинально поставив на пол тяжелую сумку с продуктами. Среда, половина седьмого. Время ужина, время вечерних новостей по телевизору, время привычного молчания вдвоем. Но что-то было не так. Воздух в квартире, всегда пахнущий пыльными книгами и слабым ароматом Бориных сигарет, сегодня был другим. Стерильным, вычищенным, чужим. И у самой двери, там, где обычно стояла только старая рогожка для обуви, громоздились они. Два пузатых чемодана из кожзаменителя, купленные еще к Олимпиаде-80 для поездки в Юрмалу, и несколько картонных коробок, перевязанных бечевкой.
Марина замерла, не снимая плаща. Сердце не ухнуло вниз, не забилось панически. Оно просто остановилось. Словно кто-то нажал на паузу, и весь мир застыл в этой нелепой, вымороченной тишине. Она медленно, как во сне, подошла ближе. На верхней коробке, стянутой бечевой крест-накрест, лежал ее любимый кашемировый палантин, тот самый, что привез ей сын Денис из командировки в Оренбург. Из-под него выглядывал уголок альбома с марками, который она собирала с детства. Марина опустилась на колени прямо на холодный линолеум, пальцы сами потянулись к коробкам. В одной, открытой, лежали ее книги. Не все, только самые любимые: зачитанный томик Цветаевой, подаренный мамой, полное собрание Бунина, несколько современных романов, которые она читала по ночам с фонариком, чтобы не будить Бориса. В другой коробке, обложенные старыми газетами, теснились ее фарфоровые кошки. Целая коллекция, которую она собирала по блошиным рынкам и антикварным лавкам. Каждая со своей историей. Вот эту, сиамскую, с отколотым ухом, они с Борисом купили в Угличе в первый год после свадьбы. А вот этого рыжего толстяка она нашла в Самаре, когда ездила на конференцию по архивному делу.
Она подняла голову и обвела взглядом прихожую. Все было на своих местах: его пальто на вешалке, его зонт-трость в углу, его начищенные до блеска ботинки. Исчезли только ее вещи. Ее старенькие туфли, ее демисезонная куртка, ее зеркальце на полочке. Словно ее аккуратно, хирургически вырезали из этой квартиры, из этой жизни.
И тогда она встала. Ноги были ватными, но держали. Не заглядывая в комнаты, она прошла на кухню. Там, на идеально вымытом столе, стояла початая пачка дорогого зеленого чая с османтусом, который она терпеть не могла за приторный запах. Рядом — две одинаковые чашки из тонкого фарфора. Не из их старого сервиза, а новые, чужие. И на спинке стула, где обычно висело ее кухонное полотенце, был небрежно брошен тонкий шелковый шарфик с ярким, кричащим узором. Марина подошла, взяла его двумя пальцами. От шарфа пахло незнакомыми духами — резко, сладко, молодо.
Она не закричала. Не заплакала. Просто стояла посреди своей — уже не своей — кухни, держа в руках этот цветастый клочок чужой жизни, и в голове билась одна-единственная, оглушительно ясная мысль: «Тридцать два года. Тридцать два года закончились вот так. Чаем с османтусом и чемоданами у двери». Она вернулась в прихожую, села на один из чемоданов и стала ждать.
Борис появился через час. Вошел тихо, почти виновато. Увидел ее, сидящую на чемодане в неснятом плаще, и вздрогнул. На его лице, знакомом до последней морщинки у глаз, отразилась смесь страха, облегчения и какой-то брезгливой жалости. Он был в новом джемпере, который она не видела раньше, и от него тоже едва уловимо пахло теми же духами.
— Марина… — начал он, не решаясь подойти.
Она подняла на него глаза. Спокойные, сухие, до ужаса ясные.
— Что это, Боря? — ее голос прозвучал ровно, без единой дрожащей ноты.
— Марина, так надо. Так будет лучше… для всех.
— Для всех — это для кого? Для меня и для моих коробок?
Он отвел взгляд, стал теребить манжету нового джемпера.
— Послушай, я не хотел, чтобы так вышло… все сложно.
— Нет, Боря. Все как раз очень просто, — она медленно встала. — Кто она?
— Мне есть разница. Я хочу знать, на что ты променял тридцать два года.
Он помолчал, разглядывая свои ботинки.
— Ее зовут Кристина. Она… она другая. Ты не поймешь.
«Конечно, не пойму, — подумала Марина. — Я же не Кристина». Вслух она сказала другое:
— Она сейчас здесь была? Чай пила?
Борис дернулся, словно его ударили.
— Это неважно. Марин, я все оставлю тебе. Квартиру… дачу…
Она горько усмехнулась.
— Спасибо за щедрость. Только квартира не твоя, а моих родителей. И дача тоже. Что ты мне оставишь, Боря? Свои старые рубашки?
