— Мне кажется, тогда именно слов и не хватило, — хрипло сказал он. — Я помню, как в конце мая ты ждал меня, а я всё не приходил. Не мог решиться. Казалось, если напишу, станет только хуже. Или если скажу прямо, ты отвернёшься.
Я прищурился. Пальцы то и дело касались кромки кружки.
— Я тоже думал, что ты злишься… А ты — что я не жду. Вышло по‑дурацки. Из-за пустяков.
Сергей опустил глаза, ладонь с фотографией дрожала.
— Тогда всё смешалось — учёба, давление отца, эти разговоры. Я думал: если исчезну, ты хотя бы не будешь сердиться. Или забудешь. Потом затянулось, стыдно стало возвращаться. Я боялся, что если прибегу на дачу, ты захлопнешь калитку и скажешь, что пора заканчивать.
Я слушал и вдруг почувствовал досаду на нас обоих за утраченные годы. Слова Сергея только наполняли тишину.
— Смешно, Сергей, — сказал я. — Я даже хотел тогда прийти к тебе — только не знал, куда. Улицу перекопали, дом ваш продали… Потом привык думать, что нас нет вместе.
Он долго смотрел не на меня, а на старую доску у порога.
— Я был дураком, Вить. Это не про тебя, а про меня — я боялся самого себя. Если бы не твой ящик… Вчера стоял, не решался подойти. Потом увидел дырку — и всё нахлынуло, даже запах дерева вспомнился. Прости, что так вышло.
Он разжал пальцы. Фотография мягко скользнула между нами, остановилась у обуви. Я молчал, слышал, как шершавые листья липы скребутся по доскам забора.
— Ладно, — сказал я тихо. — Давай не будем прощать друг друга — просто сделаем так, чтобы дальше было честно. Нам бы решить, что делать с этим старым ящиком.
Сергей впервые улыбнулся — коротко, с морщинками у глаз, взглянул с облегчением и удивлением.
Пауза вновь воцарилась — уже простая, ясная, как скошенная трава на дорожке к калитке.
Вокруг было тихо, только пчёлы лениво кружили у шиповника. Мы стояли у калитки. Я не знал, куда деть руки, и сжал невидимую пылинку между пальцами. Сергей перевёл взгляд с дороги на меня — в его лице мелькнула тень раздумья.
Мы многое проговорили, но главное осталось между строк. Я пытался подобрать слова, но они ускользали.
— Знаешь, — сказал я, — до сих пор не понимаю, зачем нам пришлось столько лет обходить друг друга.
Сергей пожал плечом, глядя на примятую траву. Его голос был почти шёпотом:
— Наверное, я слишком боялся… И оправдать себя не мог. Ни разу не написал, не позвонил.
В его голосе звучало усталое сожаление и та осторожность, с которой мы когда-то писали друг другу записки, скрывая настоящие чувства. Я смотрел на створку почтового ящика, ставшую символом молчания, разрушившего нашу дружбу.
— Если честно, — сказал я, не нарушая тишины, — я тоже держал обиду крепче, чем стоило. Чего теперь стыдиться, годы не вернуть.
— Я виноват. Хотя, может, и ты… В общем, оба виноваты, — он усмехнулся, но улыбка была усталой. — Давай не начинать всё заново, а просто попробуем немного иначе.
Меня удивила простота этих слов. За ветками липы солнце мерцало, в его лучах серебрился облупленный металл ящика.
— Давай, — согласился я. — Я тут решил его восстановить, — махнул на ящик. — Дверца болтается, письма никто не бросает уже лет пятнадцать, кроме тебя. Поможешь?
Сергей улыбнулся шире, будто сбросил груз. Я распахнул калитку — теперь без колебаний — и пригласил войти.
Он шагнул следом, задел плечом доску, и по саду разнёсся лёгкий треск. Мне стало ясно: даже если не получится вернуть всё как прежде, мы хотя бы восстановим мост через реку молчаливых упрёков.
— Принесёшь отвёртку? — спросил я.
