— И я тебя люблю, — слёзы потекли по моим щекам. — Но этого недостаточно. Любовь — это не только чувство, это ещё и поступки. А мы с тобой… мы оба сдались. Ты — когда не защитил меня от её придирок с самого начала. Я — когда начала отвечать злом на зло. И вот к чему мы пришли.
Сергей подошёл к окну, прижался лбом к стеклу. Его спина напряглась, словно он готовился принять удар.
— Да, — я вытерла слёзы тыльной стороной ладони. — Завтра же. Я давно всё решила, просто не хватало мужества сказать об этом вслух. Ты же знаешь, что я давно сняла комнату у Тамары Петровны. Сначала думала — для творчества, чтобы рисовать там… А потом поняла — это был мой запасной выход. Я уже неделю потихоньку перевозила туда вещи.
— И ты молчала, — его голос звучал глухо. — Всё решила сама.
— А разве ты не молчал все эти годы? — мягко спросила я. — Разве не делал вид, что всё хорошо, когда всё было плохо?
Он повернулся, и я увидела, что по его щекам тоже текут слёзы.
— Я не хочу тебя терять, Нина. Ты — лучшее, что было в моей жизни.
— Но недостаточно хорошее, чтобы бороться за меня, — я улыбнулась сквозь слёзы. — Прости, это прозвучало жестоко. Я не хотела делать тебе больно, правда. Просто… нам обоим нужно двигаться дальше. Твоя мать права в одном: дальше так продолжаться не может.
Я собирала последние вещи, когда зазвонил телефон. Сергей ушёл — сказал, что ему нужно проветриться, подумать. Я понимала: он не хотел видеть, как я складываю чемодан, как наша совместная жизнь умещается в несколько коробок и сумок.
— Алло, — я прижала трубку к уху плечом, продолжая складывать книги.
— Нина, это Марина, — голос моей старшей сестры звучал встревоженно. — Ты как? Что-то случилось? Я весь день чувствую неладное.
Я улыбнулась. Марина всегда так — чувствует, когда со мной что-то происходит, хотя живёт в другом городе.
— Я ухожу от Сергея, — сказала я просто.
В трубке повисла тишина, а потом сестра выдохнула:
— Наконец-то. Слава богу.
— Что? — я застыла с книгой в руке. — Ты… рада?
— Нина, милая, — в голосе Марины звучала боль, — я пять лет смотрела, как ты медленно гаснешь в этом доме. Как из весёлой, яркой девчонки превращаешься в тень. Каждый раз, когда ты приезжала к нам, я видела, как тебе тяжело. Но ты всё твердила: «У нас всё хорошо, мы справимся». А я знала, что нет. Что эта женщина тебя уничтожит — или ты сломаешься сама.
Я опустилась на кровать, чувствуя, как из глаз снова текут слёзы.
— Почему ты никогда не говорила мне этого?
— А ты бы послушала? — мягко спросила Марина. — Ты любила его. Любишь до сих пор, я слышу по голосу. Но иногда любовь — это не то, что нас спасает, а то, что нас губит.
Я вспомнила первую встречу с Сергеем. Это было на выставке в нашем провинциальном музее — я работала там экскурсоводом. Он приехал из Москвы в командировку, зашёл случайно. Я проводила экскурсию для школьников, увлечённо рассказывая о картинах местных художников. А он стоял в стороне и смотрел — не на картины, на меня. Потом подошёл и сказал: «У вас удивительный голос. Когда вы говорите, кажется, что картины оживают».
Три месяца мы общались по телефону и в письмах. Я летала к нему на выходные. Он приезжал ко мне каждый месяц. А потом предложил переехать к нему, в их с матерью трёхкомнатную квартиру в спальном районе Москвы. «Мама будет рада, — говорил он. — Ей одиноко, а ты такая яркая, такая живая».
Я помнила первую встречу с Анной Михайловной — её холодный оценивающий взгляд, скупую улыбку, сухое рукопожатие. «Надеюсь, вы сделаете моего сына счастливым, — сказала она тогда. — Он заслуживает самого лучшего». И в этих словах, сказанных с нажимом, уже тогда прозвучало предупреждение: я слежу за тобой, девочка. Не вздумай его обидеть.
Первый год был самым тяжёлым. Я пыталась найти работу, но ничего подходящего не было — в столичных музеях все места заняты, а с моим провинциальным образованием шансов было мало. Сергей говорил: «Не торопись, осмотрись, привыкни. Можешь пока не работать, я хорошо зарабатываю». А свекровь качала головой: «В наше время женщины работали, а не сидели на шее у мужа».
Я начала рисовать дома — всегда любила живопись, в школе даже посещала художественный кружок. Покупала краски на свои скромные сбережения, часами пропадала за мольбертом. Это был мой способ не сойти с ума, моё убежище. Анна Михайловна фыркала: «Хобби — это хорошо, но когда же дом и ужин?» Я убирала краски, бежала на кухню. А ночью плакала в подушку, чтобы Сергей не слышал.
