Когда последние слова прозвучали, зал взорвался овациями. Люди вставали со своих мест, аплодируя не выпускнице, а этому немолодому, сильному человеку на сцене, чья любовь оказалась больше всех обид и всего стыда. Лина больше не могла дышать от нахлынувших на нее чувств. Слезы, горячие и очищающие, текли по ее лицу, не скрываясь. Она бросилась вперед, к сцене, и поднялась к нему, обвивая его шею руками, прижимаясь к его груди, к его простому, пахнущему не углем, а домом костюму.
— Папа, прости меня, пожалуйста, прости, — шептала она, рыдая.
— Все уже хорошо, родная, — он гладил ее по волосам, его собственные глаза были влажными. — Я горжусь тобой. Всегда гордился.
По дороге домой, в тишине, нарушаемой лишь шуршанием шин, Лина вспомнила одно место из его речи. Она повернулась к нему, уткнувшись мокрым от слез лицом в его плечо.
— Пап, а что это ты говорил про маму? Почему она должна была быть в зале? Мама же… она же ушла от нас много лет назад.
Виктор глубоко вздохнул. Его руки, лежавшие на руле, на мгновение сжались. Он так долго ждал этого разговора, так долго боялся его, надеясь, что однажды она сможет его понять и, возможно, простить.
— Твоя мама не ушла, дочка. Она жива. Она живет в нашем городе.
Лина отпрянула, уставившись на него с широко раскрытыми глазами, в которых смешались недоверие и рождающееся отчаяние. Сердце Виктора бешено колотилось.
— Почему? Почему ты всегда говорил, что ее нет?
— А что еще я мог сказать? — его голос был тихим, усталым от тяжести многих лет молчания. — Видишь ли, твоя мать согласилась быть со мной… не по любви. Это была попытка забыть другого. Твоего… настоящего отца. Ты не моя по крови, Лина. А потом… когда она узнала о тебе… она даже не хотела тебя оставлять. Это я умолял ее дать тебе шанс. Как же я мог оставить тебя потом? Даже если это было трудно. Даже если больно. Ты всегда была моей дочерью. Ты всегда была моим единственным и самым большим миром.
Лина застыла. Она смотрела на этого человека — на его морщины у глаз, на его сильные, трудовые руки, на его честный, уставший взгляд. И в этот миг все осколки ее мира сложились в совершенно новую, ясную и пронзительную картину. Он выбрал ее. Он выбрал ее, когда мог идти своей дорогой. Он остался, когда все остальные ушли.
Она не произнесла ни слова. Она просто снова прильнула к нему, обняла его так крепко, как только могла, и ее безмолвные рыдания говорили громче любых слов. О прощении. О благодарности. О любви.
— Прости меня, — выдохнула она наконец. — Мне так стыдно за все, что я говорила. — Конечно, я прощаю тебя, — сказал он, и в его голосе впервые за долгие годы прозвучала абсолютная, безоговорочная легкость. — Все хорошо, дочка. Все только начинается.
И эта ночь, полная слез и откровений, действительно стала не концом, а началом. Началом новой главы для них двоих, где не было места лжи и стыду, а было только понимание, что самая прочная связь — это не узы крови, а узы выбора, заботы и безграничной, прощающей любви
