А на деле, «однушку» эту тут же сдали. Деньги, само собой, шли в бюджет Антонины Петровны.
Баба Зина была единственным человеком в том доме, кто меня полюбил. Я прибегу с учебы, Димка еще на работе, свекровь телевизор смотрит, а Маринка с Сережей воркуют. Я – на кухню, супчик свой варить. А баба Зина семенит ко мне:
– Оленька, деточка, устала?
– А ты присядь, я тебе чайку налью. У меня конфетка есть, «Мишка на Севере», припасла…
И мы с ней шептались на кухне, пока свекровь не крикнет из зала: «Мамаша! Опять рассиживаетесь! Идите сюда, мне спину почесать надо!»
И баба Зинa покорно брела чесать хозяйке спину.
Маринка, ставшая хозяйкой положения, бабу Зину в упор не видела. Для нее это была просто мебель, досадная помеха.
– Фу, Антонина Петровна, от вашей мамы пахнет, – говорила она громким шепотом, сморщив носик. – Вы бы ей велели помыться!
Свекровь, вместо того чтобы дочь чужую на место поставить, шла и отчитывала родную мать:
– Мама! Ты что, позоришь меня перед людьми? От тебя пахнет! Иди помойся!
Баба Зина плакала в своей каморке, а я плакала у себя в комнате. Димка приходил, я ему жаловалась. Он шел ругаться с матерью, но та только отмахивалась:
– Ой, не лезь! Твоя Олька тебя науськивает! Баба с возу – кобыле легче. Сама знаю, что с матерью делать.
А потом Маринка родила. И начался ад. Ребенок кричал. Маринка психовала.
– Антонина Петровна! – визжала она. – Уберите свою мать! Она ребенка пугает своим видом! Он на нее смотрит и плачет!
И свекровь, эта женщина-кремень, собственную мать… выселила на кухню. На раскладушку. В каморку переехал детский манеж. «Тут тише», – объяснила Маринка.
Баба Зина на той раскладушке и слегла. Она как-то враз усохла, съежилась. Перестала вставать. Просто лежала и смотрела в потолок. Я носила ей бульон, но она только головой качала.
– Что ж ты, дочка, так со мной… – шептала она, когда Антонина Петровна входила на кухню.
– Мама, прекрати! – шипела свекровь. – Мне тут концерты не нужны! Мариночка нервничает, у нее молоко пропадет! А ты пожила свое, могла бы и потерпеть.
Через месяц бабы Зины не стало. Тихо ушла, во сне. На кухне, на раскладушке.
На похоронах Антонина Петровна и Маринка рыдали громче всех. Так убивались, так причитали, что соседки утирали слезы: «Какое горе, дочка и внучка (так Маринка себя называла) как любили ее!»
Мы с Димой стояли, как в воду опущенные. Димка почернел от этого всего. А после поминок, тем же вечером, он сказал мне:
– Собирай вещи. Мы уходим.
– К моему другу в общагу. На матрас. Куда угодно. Я в этом морге больше не могу.
И мы ушли. Свекровь нам вслед кинула: «Скатертью дорога! Ноги вашей чтоб тут не было!»
