Они потом сидели за завтраком, болтали о чём-то своём, а я стояла у окна и слушала их голоса, как чужих людей.
С тех пор в доме всё стало чуть-чуть «не моё»: полотенце висело на «её месте», шторы были задвинуты «как она привыкла», в холодильнике появились банки с подписями «салат», «соус», «варенье».
Я не устраивала сцен. Я просто наблюдала, как мой дом превращается в музей её привычек.
И только по вечерам, когда оставалась одна, я садилась на подоконник с телефоном в руках и думала: а где в этом всём я?
Прошла неделя. Всего семь дней, но квартира успела стать другой — будто кто-то подменил воздух. Всё, что раньше было моим — привычным, спокойным, — теперь носило отпечаток чужих рук. Коврик у входа заменён на новый, с цветами; мои полотенца исчезли, вместо них висели бежевые, «как у людей»; а самое страшное — исчезло ощущение дома.
Я приходила с работы и чувствовала себя гостьей. Не нежданной, не прогнанной, но именно гостьей — той, кого терпят.
Сергей тоже изменился. Он стал говорить тише, но холоднее. Его привычное «Ань, ну не начинай» теперь звучало почти как «Ань, заткнись». Я видела, что он устал — и от меня, и от мамы, и от этого бесконечного напряжения, но решимости хоть раз встать на чью-то сторону у него не появилось.
Тем вечером я вернулась поздно. У подъезда уже темнело, пахло мокрым асфальтом и выхлопами. Лифт, как назло, не работал, пришлось подниматься пешком. На четвёртом этаже из приоткрытой двери соседка Лидия, та самая, что любит перемывать всем кости, заметила меня и радостно воскликнула:
— О, Аня! А я вот недавно с Татьяной Павловной стояла, разговаривали. Хорошая у тебя свекровь, хозяйственная. Сказала, вы теперь всей семьёй живёте — она, сын и ты. Приятно смотреть!
Я даже не стала отвечать. Только кивнула и пошла дальше. В груди всё кипело.
Когда я открыла дверь квартиры, запах жареного лука ударил в лицо. На плите шкворчала сковорода, телевизор гремел новостями, и в этой какофонии звуков я услышала её голос — уверенный, усталый, но довольный собой:
— А, Анечка пришла! Мы уж почти всё поужинали, я оставила тебе тарелку.
Она стояла в моём фартуке, том самом, что я привезла из поездки в Питер. На столе — аккуратно сервированный ужин, три прибора, хотя ели, судя по тарелкам, только двое.
— Спасибо, — коротко сказала я, — но я не голодна.
Сергей сидел на диване, щёлкал пультом. Не обернулся.
— Ань, ты чего опять такая? — буркнул он. — Мама старалась. Суп варила.
Я посмотрела на него, потом на кастрюлю. На поверхности плавал густой жир, и запах был слишком резкий, будто специально сделано, чтобы дом наполнился «правильным» ароматом — как она любит.
— Я не хочу, — повторила я.
Татьяна Павловна вздохнула демонстративно, словно ей приходилось иметь дело с капризным ребёнком.
— Молодёжь сейчас странная. Всё время торопится, не ест нормально, не отдыхает. А потом жалуется, что счастья нет.
— А вы уверены, что счастье — это суп? — спросила я.
Она обернулась, глаза прищурились.
— А ты думаешь, счастье — это когда в доме холод, а муж голодный?
— Думаю, счастье — это когда тебя уважают, — ответила я. — И дают дышать.
— Опять вы! Ну невозможно так! Мама просто хочет помочь, а ты ищешь повод придраться!
Я повернулась к нему.
— Помощь — это когда спрашивают, нужна ли она. А когда делают за тебя и решают, как тебе жить — это не помощь, это вторжение.
Он отвернулся, будто не услышал.
А потом, будто в подтверждение моих слов, Татьяна Павловна вытащила из ящика стола мои документы. Те самые, что я держала под рукой — счета, квитанции, договор по ипотеке.
— Я тут хотела порядок навести, — сказала она небрежно. — У тебя всё вперемешку, неудобно. Я аккуратно всё сложила в отдельную папку.
Я подошла ближе и увидела, что она действительно трогала бумаги. Переложила их, скомкала квитанции, положила свои заметки поверх. Мелочь, но от этого захотелось крикнуть.
— Не трогайте мои вещи, — тихо сказала я.
— Что? — она сделала вид, что не расслышала.
— Я сказала — не трогайте. Это личное.
— А чего ты такая нервная, Анечка? У нас всё общее, семья ведь. Что тебе жалко, что ли?
Сергей снова вмешался, не глядя на меня:
— Мама просто хотела помочь, не придирайся.
Я почувствовала, как дрожит голос, но сказала спокойно:
— Это не придирки, это границы.
— Какие ещё границы? — фыркнула она. — Ты всё о своём. Вон, у нас в семье всегда всё было общее, и никто не жаловался.
— Может, поэтому у вас и был вечный бардак, — вырвалось у меня.
Сергей обернулся, как будто я сказала что-то кощунственное.
— Аня, ты переходишь все рамки! — крикнул он. — Это моя мать!
— А я — твоя жена, — ответила я, глядя прямо ему в глаза. — Но, кажется, это уже не важно.
