Если бы кто-то сказал мне, что осенью я буду стоять на холодной кухне с потрескавшимися кафельными плитками и слушать, как мой муж с матерью обсуждают продажу дома, где прошли мои лучшие детские годы, — я бы не поверила. Я бы рассмеялась. Сказала бы: «Вы что, с ума сошли? Он не такой». А потом, наверное, замолчала бы, потому что сердце не выдержало бы правды.
Но сейчас — середина октября. За окном моросит мелкий дождь, и воздух пахнет мокрым асфальтом, табаком и сыростью. И да, именно так всё и есть: мой муж с матерью обсуждают продажу моего наследства. Дом, оставшийся мне после бабушки, стал для них чем-то вроде выигранного приза, который они делят между собой. А я стою у окна, слушаю их голоса из соседней комнаты и чувствую, как внутри всё выворачивается.
Меня зовут Вера Андреева, тридцать лет, живу в Подмосковье. В этой квартире — уже почти чужой. Мы с Егором поженились пять лет назад. Тогда всё казалось простым и правильным. Любовь, поддержка, планы на будущее — банальный, но приятный сценарий. Но чем дальше, тем явственнее становилось: сценарий писала не я.
После свадьбы Егор настоял, чтобы мы переехали поближе к его матери — «так удобнее, да и мама уже не молодая». Тогда я ещё не понимала, что эта фраза означает не заботу, а контроль. Маргарита Львовна — женщина, из тех, кто любит порядок и власть. Причём порядок — чужими руками, а власть — над чужими судьбами.
Сначала она просто «заходила на чай». Потом «на пару дней, чтобы помочь». Через месяц её халат висел у нас в ванной, а через три — она уже спокойно раздавала указания: что готовить, как стирать, куда ходить. Егор при этом лишь усмехался:
— Ну мам, не придирайся к Вере, — говорил он, но без особого нажима. Так, для вида.
А потом — тишина. И снова её голос.
— Верочка, ты, конечно, молодец, что работаешь, — говорила она с ядовитой мягкостью, — но женщине важно не только книжки свои читать. Надо уметь дом держать. Мужа кормить, следить, чтобы всё было по-человечески.
— По-человечески — это как? — спросила я однажды.
— А вот как я жила. У нас с покойным мужем всегда всё было по полочкам. И никто не спорил.
Я тогда промолчала. Не потому что согласилась, а потому что знала — бессмысленно. В их семье спорить было грехом, а думать иначе — предательством.
Бабушка умерла в июле. Лето стояло душное, тяжёлое, с вечной пылью на окнах и запахом нагретого металла от железнодорожных рельс. Она ушла тихо, как жила — без лишних слов, без жалоб. Я успела приехать только на похороны.
После похорон я нашла то самое письмо. Конверт лежал в старом комоде, перевязан лентой. Почерк — знакомый, аккуратный, как у учительницы.
«Дом теперь твой, Верочка. Не отдавай его, даже если кто-то будет уговаривать. В этом доме — всё, что было у нас. Береги его».
Я перечитывала эти строки до слёз. Бабушка знала. Она будто предвидела, что начнётся.
И действительно — не прошло и недели, как Егор завёл разговор.
