— Выходит, я эгоистка, — она заговорила тихо, почти беззвучно, и эта тишина была страшнее крика. — А ты кто? Ты, который принял решение, касающееся нас обоих, за моей спиной? Ты, который привел в мой дом человека, даже не поинтересовавшись, хочу я этого? Это какая-то новая форма заботы о семье? Диктатура?
Дмитрий резко развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из квартиры, с такой силой хлопнув дверью, что дребезжали стекла в серванте. Юлия осталась стоять посреди коридора, опираясь ладонью о стену, чтобы не упасть. Ноги были ватными. Внутри все горело. Она медленно соскользнула на пол, на холодный ламинат, уткнулась лбом в колени. Из глаз текли горячие, злые слезы. Не от обиды, нет. От ярости. От полного, оглушающего предательства.
Он думал, что она смирится. Что она, как всегда, уступит, проглотит, потому что устала, потому что хочет мира, потому что любит. Да, любила. Но сейчас это чувство было раздавлено, затоптано его самоуверенностью и этим ледяным «я так решил».
Она не помнила, сколько просидела так. Поднялась, когда за окном окончательно стемнело, и задвинула все замки. Ригельный щелчок прозвучал как точка в конце предложения. Первая точка.
Дмитрий вернулся под утро. Она слышала, как он осторожно вставляет ключ, как безуспешно пытается открыть дверь. Потом раздался его сдавленный ругательством вздох, и шаги затихли. Юлия лежала на диване в гостиной, укрытая старым пледом, и смотрела в потолок. Она не спала. Она планировала.
Утром, собравшись на работу, она открыла дверь. Дмитрий сидел на полу в коридоре, прислонившись к стене. Он выглядел помятым и злым.
— Ключ, — протянул он, не глядя на нее.
— Нет, — ответила Юлия и, не оборачиваясь, пошла к лифту.
Весь день в школе прошел как в тумане. Уравнения, теоремы, ответы у доски — все это происходило где-то за стеклянной стеной. Она автоматически объясняла материал, ставила оценки, а сама думала об одном: о чемодане. О чемодане, который она увидела, выйдя из лифта на своем этаже.
Огромный, видавший виды чемодан на колесиках стоял прямо у ее двери. Рядом — две сумки-тележки, туго набитые, и пластиковый пакет с парой комнатных тапочек, торчащих наружу.
У чемодана, обмахиваясь сложенной газетой, стояла Людмила Васильевна.
— Юлечка, наконец-то! — свекровь одарила ее широкой, ничего не значащей улыбкой. — Я уж застоялась вся. Открывай, родная, помогу тебе разбираться.
Юлия медленно подошла к двери, не доставая ключей.
— Людмила Васильевна, что вы здесь делаете?
— Как что? Переезжаю! Димочка все устроил. Говорит, у вас тут просто хоромы, место много. Не гони лошадей, открывай, дай хоть внутрь зайти, в коридоре неудобно.
«Димочка все устроил». Фраза вонзилась в сознание как заноза.
— Мне никто не говорил о вашем переезде, — сказала Юлия, и ее собственный голос показался ей чужим, металлическим. — И я его не одобряю.
Улыбка на лице Людмилы Васильевны мгновенно исчезла, сменившись холодной, испытующей маской.
— Это еще что за разговор? Сын меня пригласил. Я имею полное право.
— В этой квартире права имею только я. Я собственник.
— Собственник? — свекровь фыркнула. — А брак на что? Вы в ЗАГСе расписывались, или мне показалось? Значит, все общее! И ты мне не указ!
В этот момент из лифта вышел Дмитрий. Он увидел мать, увидел чемоданы, увидел лицо жены — и его собственное лицо вытянулось.
— Мама, ты чего не внутри?
