— Маша, ты меня слышишь? Это я… Андрей.
— Слышу. Как ты узнал этот номер?
— Неважно. Я умираю, Маша. Рак поджелудочной, четвёртая стадия. Мне нужна твоя помощь.
Его голос, когда-то бархатный и глубокий, теперь звучал надтреснуто и хрипло, будто пробивался через слои боли и отчаяния. Девять лет не слышала этот голос. Девять лет пыталась забыть звук его шагов в прихожей, запах лосьона после бритья, привычку читать газету за завтраком, отхлёбывая кофе шумными глотками.
Я молчала. За окном моей кухни падал февральский снег — крупный, тяжёлый, мокрый. Такой же падал в день, когда Андрей собирал чемоданы. «Я полюбил другую женщину, Маша. Прости».
— Тебе нужны деньги на лечение? — спросила я, нащупывая на столе пачку сигарет. Бросила курить три года назад, но несколько сигарет всегда держала в ящике стола — для особых случаев. Видимо, это был как раз такой случай.
— Нет… мне нужно другое, — его голос дрогнул. — Мне нужно, чтобы ты взяла к себе Мишку. Моего сына.
Сигарета замерла у моих губ.
— Его мать умерла полгода назад. Авария на Ленинградском шоссе. Мишке восемь. Я держался как мог, но теперь… Мне дали два месяца, максимум три. Родственников нет. Только детдом, понимаешь? У меня было много заготовленных слов для нашей возможной встречи. Девять лет я мысленно репетировала эти слова: холодные, отточенные, наполненные достоинством и тихой яростью. Но сейчас все они рассыпались, как карточный домик.
— Маша, я знаю, что не имею права просить. Но это ребёнок. Он ни в чём не виноват.
В трубке повисла тишина, тяжёлая, как промёрзшая земля.
— Дай мне время подумать, — сказала я, наконец.
— Времени нет, Маша. Меня кладут в хоспис. Завтра. Я мог бы… мы могли бы встретиться сегодня? Ты увидишь его. Просто увидишь, хорошо?
Я положила трубку и закурила. Моя кухня, обставленная еще в те времена, когда мы были семьёй, казалась вдруг чужой и неуютной. Старый холодильник, купленный на первую зарплату Андрея в архитектурном бюро, натужно гудел. Стол с облупившейся клеёнкой хранил следы чашек, ножей, жизни, которая когда-то здесь кипела.
Мы договорились встретиться в сквере на Чистопрудном, возле памятника Грибоедову. Был воскресный день, пять часов вечера. Мороз градусов десять, не больше, но ветер пронизывал насквозь.
Я увидела их издалека. Высокий мужчина — болезнь ещё не согнула его — и маленький мальчик, держащий его за руку. Андрей изменился: похудел, побледнел, виски совсем седые, хотя ему только сорок восемь. Но походка осталась прежней — широкий шаг, чуть наклоненная вперёд голова. Он всегда так ходил, словно торопился навстречу миру.
Мальчик был в синей куртке и вязаной шапке с помпоном. Он смотрел себе под ноги, внимательно изучая снежную кашу.
— Здравствуй, Маша, — Андрей остановился в двух шагах от меня. — Это Мишка.
Мальчик поднял глаза. И я замерла. Это были глаза Андрея — серые, с тёмным ободком вокруг радужки. У наших детей могли быть такие же глаза.
— Здравствуй, Миша, — сказала я.
Мишка кивнул и снова опустил голову. На его шапке таяли снежинки.
— Миш, там киоск с мороженым, — Андрей протянул мальчику деньги. — Купи себе, какое захочешь. Я посижу тут, с тётей Машей поговорю.
— Мороженое зимой? — недоверчиво спросил мальчик. — Ты же говорил, от него горло болит.
Андрей улыбнулся — знакомая улыбка, от которой когда-то у меня слабели колени:
— В виде исключения. Иди, мы тебя отсюда видим.
Когда Мишка отошёл, Андрей тяжело опустился на скамейку.
— Спасибо, что пришла.
Я села рядом, оставив между нами пустое пространство.
— Как ты? — спросил он.
— Нормально. Работаю в той же библиотеке. В прошлом году повысили до заведующей отделом. Купила машину, старенький «Фольксваген». Вожу сама.
— Ты всегда хотела научиться водить, — кивнул он.
— Да. И научилась. Без тебя.
Он вздрогнул, словно я его ударила.
— Маша, я знаю, что виноват перед тобой. Знаю, что причинил тебе боль. Если бы всё можно было вернуть…
— Но нельзя, — перебила я. — Расскажи про Мишку.
Андрей сгорбился, потёр лицо руками:
— Хороший мальчик. Умный. В шахматы играет, читает много. После Вики… после её смерти замкнулся, конечно. У психолога были. Говорит, со временем пройдёт. Но теперь ещё и я… — он не закончил фразу.
— Почему я, Андрей? У тебя нет совсем никого? — я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.
— Сестра Вики в Австралии, мать в доме престарелых с деменцией. Моя сестра, ты знаешь, в монастыре. У неё свой путь, она не сможет… А тебя он знает. По фотографиям, по рассказам. Я ему про тебя говорил.
— Интересно, что ты мог ему рассказать? «Это тётя Маша, которую я бросил ради твоей мамы»?
— Нет, — он покачал головой. — Я рассказывал, какая ты добрая. Как хорошо печёшь яблочный пирог. Как любишь Булгакова. Как умеешь слушать.
Меня затопило чувство, которому не могла подобрать названия. Злость? Жалость? Тоска? Всё вместе, спутанное в огромный комок, распирающий грудную клетку.
— Маша, я не прошу тебя любить его. Я прошу дать ему крышу над головой. Не допустить, чтобы он попал в систему. Ты знаешь, какие они, эти детские дома.
Я знала. Моя библиотека много лет шефствовала над детским домом №6. Я видела эти одинаковые стрижки, одинаковые спортивные костюмы, одинаково потухшие глаза.
— А квартира? — спросила я. — Вы же где-то жили.
— Съёмная. Деньги уходили на лечение, сначала Викино, потом моё. Я думал, у нас больше времени будет, — он криво усмехнулся. — А потом уже не было сил переезжать.
От киоска возвращался Мишка, бережно неся мороженое в вафельном стаканчике.
— Папа, тебе «Фисташку» купить? — спросил он.
— Нет, сынок, мне нельзя, — ответил Андрей. — Я чаем согреюсь дома.
Я смотрела на этого мальчика, на сына человека, который когда-то был центром моей вселенной, и женщины, из-за которой эта вселенная рухнула. У Мишки были волосы матери — я видела её однажды, случайно, в торговом центре. Они с Андреем выбирали что-то в отделе техники, а я стояла за колонной, не в силах отвести взгляд. Светлые, пшеничного цвета волосы. А глаза — отцовские. Моего бывшего мужа. Того, кто должен был состариться рядом со мной.
