Он осёкся, но было поздно. Его слова повисли в воздухе — неловкие, неуместные, болезненные.
— Папа говорил, вы раньше жили вместе, — сказал Мишка, внимательно глядя на меня. — Что вы его жена.
— Да, — я не знала, что ещё сказать.
— А потом он встретил мою маму, да? — голос мальчика звучал ровно, но я видела, как побелели костяшки его пальцев, сжимающих лямку рюкзака.
— Миш, мы говорили об этом, — мягко сказал Андрей. — Взрослые иногда…
— Знаю, — перебил Мишка. — «Взрослые иногда расстаются, даже если любили друг друга». Ты мне сто раз говорил. Но тётя Маша, наверное, на тебя обиделась, да? Очень сильно. И теперь не хочет меня брать, потому что я на тебя похож.
Я поняла, что не могу дышать. В горле стоял ком размером с кулак.
— Миш, — тихо сказал Андрей. — Тётя Маша ещё не решила. И дело не в этом. Это очень сложно — взять к себе чужого ребёнка. Нужно многое обдумать.
— Я не буду мешать, — вдруг сказал Мишка, глядя мне прямо в глаза — глазами Андрея, серыми с тёмным ободком. — Я тихий. И кушаю всё, что дают. И уроки сам делаю, папа только проверяет. И вещи свои убираю, честно.
В этот момент я поняла, что не смогу уйти. Не смогу оставить этого мальчика, вдруг ставшего таким беззащитно-взрослым.
— Я собираюсь тебя взять, Миша, — сказала я. — Но нам нужно будет привыкнуть друг к другу. Это не сразу. Это постепенно.
— Я понимаю. Спасибо.
Андрей смотрел на нас, и его глаза блестели от непролитых слёз.
Хоспис оказался светлым зданием с большими окнами и уютным садом. Сейчас, в феврале, сад выглядел голым и продрогшим, но я представила, каким он будет весной — с молодой листвой и первыми цветами.
Андрея положили в маленькую палату с видом на сад. Мы с Мишкой приходили каждый день после школы. Я брала отгулы на работе, говорила с директором библиотеки о сокращённом графике.
Оформление опеки заняло меньше времени, чем я думала — Андрей действительно подготовил все документы. Социальные службы отнеслись с пониманием, увидев ситуацию.
— Вы знаете, что берёте на себя? — спросила меня пожилая соцработница с усталым лицом. — Ребёнок пережил смерть матери, скоро потеряет отца. Не будет легко.
— Знаю, — кивнула я. — Но у меня есть опыт работы с детьми. Я справлюсь.
Мишку я забрала к себе через неделю. Он вошёл в мою квартиру, осторожно ступая, будто боялся что-то разбить.
— Это твоя комната, — сказала я, открывая дверь маленькой спальни, которая раньше была кабинетом. — Тут пока только кровать и стол, но мы купим всё, что нужно.
Он поставил рюкзак на пол и огляделся:
— Здесь здорово. Спасибо.
Вечером мы ужинали на кухне. Я приготовила макароны с сыром — не знала, что он любит, но решила, что макароны с сыром любят все дети.
— Вкусно, — сказал Мишка, старательно накручивая макароны на вилку. — У папы не очень получалось готовить. Мы часто пиццу заказывали.
— А что ты любишь? — спросила я. — Какие блюда?
— Борщ. Мама вкусно борщ варила. И котлеты с пюрешкой. И блины с вареньем.
— Я умею всё это готовить, — сказала я. — Завтра сделаю борщ, хочешь?
Он кивнул, потом вдруг спросил:
— А папа правда умрёт скоро? Он не выздоровеет?
Я замерла с вилкой в руке. Ком в горле вернулся.
— Нет, Миша. К сожалению, такая болезнь не лечится. Но врачи делают всё, чтобы ему не было больно.
Мишка опустил голову:
— Я знаю. Просто думал… вдруг ошиблись.
Мы молчали некоторое время, потом он сказал тихо:
— После мамы папа плакал ночью. Думал, я не слышу, но я слышал. А потом перестал. Сказал, что надо жить дальше.
Я смотрела на этого маленького человека, уже понимающего, что такое горе, что такое потеря, что такое «жить дальше».
— Знаешь, Миша, взрослые тоже плачут. Это нормально. И ты можешь плакать, когда тебе грустно.
— А вы… ты плакала, когда папа от тебя ушёл?
Вопрос ударил под дых. Я медленно выдохнула:
— Да, Миша. Плакала. Очень долго.
— Прости, — он опустил глаза. — Ты, наверное, меня ненавидишь. Если бы не я, может, папа бы к тебе вернулся.
У меня защемило сердце. Я встала, обошла стол и присела перед ним на корточки:
— Послушай меня. Я не ненавижу тебя. Никогда не ненавидела и не буду. Ты не виноват в том, что произошло между взрослыми. И то, что ты сейчас здесь… это правильно. Так должно быть.
Он смотрел на меня серьёзно, словно решая, можно ли мне верить.
— А можно я буду звать тебя тётя Маша? Пока. А потом, может быть…
— Конечно, — кивнула я. — Как тебе удобно.
Андрей умер через восемнадцать дней после того, как Мишка переехал ко мне. Умер тихо, во сне. Накануне мы приходили к нему — Мишка читал вслух «Гарри Поттера», а Андрей слушал, прикрыв глаза. Иногда он улыбался, иногда просто лежал, едва дыша.
— Маша, — позвал он, когда Мишка вышел в коридор попить воды. — Спасибо тебе. За всё.
Я взяла его руку — сухую, горячую, с проступающими венами.
— Мы справимся, — сказала я. — Не беспокойся.
— Я знаю, — он сжал мои пальцы с неожиданной силой. — Ты всегда была сильнее меня. Умнее. Лучше.
— Правда, — настаивал он. — Я много думал в последнее время. О жизни. О выборах, которые сделал. Я был дураком, Маша. Таким дураком.
— Тише, — я погладила его руку. — Всё прошло. Всё хорошо.
— Ты смогла меня простить? — его глаза, запавшие на исхудавшем лице, смотрели тревожно.
Я задумалась. Простила ли? Девять лет назад я поклялась себе никогда не прощать его. А теперь сижу у его постели, держу за руку, и в сердце больше нет ни ненависти, ни обиды — только глухая тоска по тому, что могло бы быть, но не случилось.
— Да, Андрей. Простила.
Его лицо разгладилось, будто с него сняли невидимую маску боли.
— Береги его, Маша. Он хороший мальчик.
— Буду беречь. Обещаю.
На похороны пришло мало людей — несколько коллег из архитектурного бюро, две медсестры из хосписа, старая соседка по съёмной квартире. И мы с Мишкой.
Был солнечный мартовский день, снег подтаивал, с крыш звонко капало. Небо — высокое, весеннее, промытое до блеска.
Мишка стоял у могилы, прямой, как струна, в тёмно-синем пальто (купили вместе в прошлые выходные — из старого вырос). Он не плакал. Стоял и смотрел, как опускают гроб, как бросают горсти земли, как вырастает холмик.
