— Оля, мы уже обсуждали…
— Нет, — перебила я. — Это не обсуждение. Это мой дом. Моя семья. Ты не можешь решать за меня.
Марина посмотрела на меня, и в её глазах впервые мелькнула неуверенность.
— Я не хочу слышать, чего ты хочешь, — сказала я. — Уходи. Или я уйду. С сыном. И тогда посмотрим, как ты будешь объяснять ему, почему у нас больше нет семьи.
Антон встал, шагнул ко мне, но я отступила.
— Не трогай меня, — сказала я. — Решай. Сейчас.
Он смотрел на меня долго, очень долго. А потом кивнул.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Она уйдет.
Марина уехала на следующий день. Я видела, как она собирала свои вещи, как Антон помогал ей нести сумки до такси. Он не смотрел на меня, но я чувствовала его злость. Он винил меня, я знала это. Винил за то, что я разрушила его «честный» план.
Когда он вернулся, я ждала его на кухне. Он сел напротив, молчал. Я молчала тоже. Наконец он сказал:
Я посмотрела на него. На человека, которого любила больше десяти лет. На человека, который был отцом моего сына. На человека, который привел другую женщину в наш дом.
— Нет, — сказала я. — Я не довольна. Я хочу развода.
Он замер, словно не ожидал этого. А я вдруг поняла, что это правда. Я не хотела больше бороться за него. Не хотела притворяться, что всё можно исправить. Он сломал что-то, что нельзя было починить.
— Оля… — начал он, но я покачала головой.
— Не надо. Просто подпишешь бумаги, когда они будут готовы.
Я встала и ушла в спальню. Впервые за эти дни я почувствовала облегчение. Не радость, не победу — просто облегчение. Как будто сбросила с плеч что-то тяжелое, что тащила слишком долго.
Прошло три месяца. Развод был тяжелым, но не таким болезненным, как я ожидала. Антон съехал, нашел квартиру недалеко от офиса. Мишка вернулся домой, и я старалась сделать так, чтобы он не чувствовал, что всё изменилось. Но он чувствовал. Дети всегда чувствуют.
— Мама, почему папа больше не живет с нами? — спросил он однажды за ужином.
Я посмотрела на него, на его большие, серьезные глаза, и поняла, что не могу лгать.
— Иногда взрослые перестают быть счастливыми вместе, — сказала я. — Но мы с папой оба тебя любим. Это не изменится.
Он кивнул, но я видела, что он не до конца понял. И это разбивало мне сердце.
Теперь я живу одна с Мишкой. Дом кажется слишком большим, но я привыкаю. Я научилась варить кофе только для себя, с сахаром, как я люблю. Я научилась не ждать Антона к ужину. Я научилась быть собой, а не той, кем он хотел меня видеть.
Иногда я думаю о Марине. Не с ненавистью, а с каким-то странным любопытством. Что она нашла в Антоне? Что он нашел в ней? Я не знаю, и, наверное, уже не узнаю. Но я знаю одно: я больше не позволю никому решать, как мне жить. Даже если это будет больно. Даже если это будет страшно.
Я открываю окно, впуская в дом свежий воздух. За окном всё то же серое московское небо, но теперь оно кажется не таким тяжелым. Может, это просто весна. А может, это я сама начинаю дышать.
