Лариса Петровна была женщиной лет шестидесяти, с прической, напоминающей воронье гнездо, и взглядом, который мог бы пробуравить бетонную стену. Она жила этажом выше и считала своим долгом следить за моральным обликом всего подъезда. Если Лерочка и Глеб громко смеялись, Лариса Петровна тут же спускалась и начинала лекцию о том, что «молодежь нынче совсем распустилась». Если Лерочка оставляла мусорный пакет у двери, чтобы утром выбросить, Лариса Петровна писала гневное сообщение в подъездный чат. А однажды, когда Глеб случайно уронил бутылку пива в подъезде, Лариса Петровна устроила целое собрание жильцов, чтобы обсудить «проблему алкоголизма в квартире 47».
— Глеб, — как-то вечером сказала Лерочка, сидя на диване с бокалом вина, — я больше не могу. Эта Лариса Петровна меня доконает. Может, переедем?
Глеб, не отрываясь от ноутбука, пробормотал:
— Лер, ну куда мы переедем? Ипотеку только три года платим, ещё двадцать семь впереди. Потерпи.
— Потерпи, — передразнила она. — Ты вообще замечаешь, что твоя мама и эта соседка меня в гроб загонят? Одна учит, как яйца покупать, другая — как мусор выносить. Я скоро свихнусь.
Глеб наконец поднял глаза от экрана. Его лицо было усталым, но в глазах мелькнула искренняя нежность.
— Лерочка, ты же у меня боец. Прорвемся. С мамой я поговорю, а с Ларисой Петровной… ну, не знаю, подари ей цветы, что ли. Женщины это любят.
— Цветы? — Лерочка фыркнула так, что вино чуть не выплеснулось из бокала. — Глеб, она скорее подумает, что я ее подкупить пытаюсь, и напишет на нас жалобу в ЖЭК.
Глеб рассмеялся, и Лерочка невольно улыбнулась. Вот за это она его и любила — за умение разрядить обстановку, за то, что даже в самые дурацкие моменты он мог ее рассмешить. Но проблема никуда не делась. Нина Степановна и Лариса Петровна были как два фронта, между которыми Лерочка пыталась выжить, сохраняя при этом остатки душевного равновесия.
Конфликт с Ниной Степановной начался, как это часто бывает, с мелочи. Лерочка как-то раз забыла позвонить свекрови в день рождения ее сестры, тети Любы.
Тетя Люба была женщиной необъятной, как в плане фигуры, так и в плане самомнения, и считала, что весь мир должен помнить о ее существовании. Лерочка, честно говоря, даже не знала, что у тети Любы день рождения, но Нина Степановна восприняла это как личное оскорбление.
— Валерия, ты что, совсем не уважаешь нашу семью? — голос свекрови в трубке дрожал от возмущения. — Люба к тебе как к родной, а ты даже не позвонила ей!
— Нина Степановна, я не знала, — оправдывалась Лерочка, чувствуя, как внутри закипает раздражение. — Глеб мне ничего не сказал.
— А ты должна сама интересоваться! — отрезала свекровь. — Ты же не чужая, ты в нашей семье теперь.
Лерочка хотела сказать, что в их семье она чувствует себя скорее как подсудимая, но промолчала. Вместо этого она пообещала позвонить тете Любе и даже, скрипя зубами, отправила ей букет через доставку. Но Нина Степановна уже затаила обиду, и с тех пор каждый разговор с ней начинался с упрека: «Ты опять, Валерия, что-то не так сделала».
С Ларисой Петровной дела обстояли не лучше. Однажды Лерочка решила устроить дома вечеринку — ничего грандиозного, просто несколько друзей, вино, сырная тарелка и музыка. Она даже предупредила соседей в подъездном чате, чтобы никто не возмущался. Но Лариса Петровна, конечно, не могла остаться в стороне. В десять вечера, когда гости только начали петь под гитару, в дверь постучали. Лерочка открыла и увидела соседку в халате, с лицом, как у инспектора налоговой.
