— Алена, — голос Виктора в телефоне звучал устало. — Мы с мамой хотим поговорить. Без скандала. Просто сядем и всё обсудим.
— Мы? — Алена стояла в тамбуре у своей двери с двумя сумками. — Слушай, я устала. Сегодня был чёртов завал, и я не в настроении обсуждать плов и наличники.
— Это важно. Для нас.
— Приходи. Только ты. Без неё.
Он пришёл в сером свитере, в тех самых брюках, которые она гладила ему ещё в марте, перед собеседованием. Волосы растрёпаны. Глаза — как после недосыпа и постоянной тревоги.
Сел за кухонный стол. Положил руки, посмотрел на неё.
— Я не хотел, чтобы всё так вышло. Правда.
— Ты просто позволил этому случиться.
— Я не знал, что делать. Между вами — как между молотом и наковальней.
— Нет, Вить. Ты между выбором. Между мужчиной и сыном.
— Я люблю тебя, Алена. Но она — мама.
Она села напротив. Без привычных ужимок, без привычной мягкости в голосе. Ровно. Как бухгалтер перед тем, как озвучить сумму задолженности.
— Она будет жить с нами, — сказал он. — Не постоянно. Но иногда. У неё давление, у неё таблетки, у неё давление на сердце. Я не могу её выгнать.
— А я не могу жить с ней. Ни иногда. Ни вообще.
— Почему ты не можешь просто потерпеть?
— А почему ты не можешь просто защитить меня?
— Я же люблю тебя, — сказал он тихо.
И всё. Эта фраза повисла в воздухе, как выстрел в маленькой комнате.
Он собрал свои вещи через три дня. Без сцены. Без истерик. Просто молча положил футболки, сложил носки, вынул из ванной свою машинку для бритья.
Лариса Петровна ждала его у подъезда, в пуховике, хотя было +18.
— Она, конечно, пожалеет, — сказала она, когда он вышел с чемоданом. — Таких, как ты, больше нет.
Он ничего не ответил. Просто сел за руль и завёл машину.
Алена в это время стояла у окна. И не плакала.
Она ждала, что ей станет легче. Или больнее. Но стало… спокойно. Как будто вылезла из тесных джинсов, которые жали годами.
Алена переставила полки в прихожей. Выкинула кастрюлю, в которой вечно варился плов. Стерла номера — и Ларисы Петровны, и Виктора. Купила себе хорошую дорогую подушку — ортопедическую. Сама себе, в подарок. Потому что она — у себя теперь на первом месте.
Через две недели он позвонил.
— Я не справляюсь. Мне плохо без тебя.
— Мне — хорошо, — сказала она. — И я не хочу это терять.
— Я всё переосмыслил. Я поговорю с мамой. Мы найдём компромисс.
— Поздно, Вить. У меня больше нет запаса прощений. Ты не выбрал меня тогда — не проси вернуться теперь.
Он долго молчал. Потом сказал: — Ты изменилась.
— Да, — тихо улыбнулась Алена. — Наконец-то.
Вечером она вышла на балкон с чашкой чая. Внизу лаяла чужая собака. Кто-то ругался из соседей: то ли вода прорвало, то ли антенну снесло. В холодильнике было пусто, но завтра будет пятница. Значит, «Пятёрочка» до одиннадцати. А ещё у неё новая жизнь. Без плова. Без ультиматумов. Без компромиссов, в которых она сама — уступка.
А значит, всё будет хорошо.
И пусть за сорок — но впереди лучшее. Потому что теперь — без тех, кто не умеет уважать.
