Ольга пыталась объяснить, что всё не так, что она сама на распутье — но слова будто вязли в воздухе, не доходя до адресата.
— Папа, я же не специально… Мне сейчас самой тяжело, — повторяла она с усталым упрямством.
Мать поддерживала её скромно, как умела.
— Доченька, прости за отца, он просто боится, — говорила, потирая руки. — Ужасно нам тяжесть эту нести, но и тебе ведь надо думать о себе.
Эти мамины слова согревали ночью, когда вся семья наконец разбредется по своим комнатам — каждый со своими невидимыми ранами, страхом и надеждой.
В один такой вечер, совсем обессилев, Ольга всё-таки позволила себе заплакать. Но это были другие слёзы: не жалости к себе, а усталости от бесконечной гонки, где всегда чужие нужды важнее своих. Где “дочка” — это не имя, а роль, из которой не выписаться до седых волос.
Впервые в жизни ей захотелось встать на свою сторону.
Самый тяжёлый разговор случился неожиданно — не за столом, а в проходной кухне, когда стены, как свидетели, впитывают все несказанные слова.
Ольга возвращалась из магазина с сеткой дешёвых продуктов — макароны, кефир, хлеб. Всё, что ещё можно было себе позволить, чтобы выжить на последние деньги до следующей подработки. Под ногами шуршали пакеты, а в душе — совсем иначе: тяжело, как будто ступаешь по битому стеклу.
Отец встретил её на пороге и, не выдержав, выпалил:
— Неужели тебе не стыдно? Ты ведь понимаешь, что без тебя нам несдобровать! Кто ещё нам поможет, кроме родной дочери? Мы же всю жизнь только из-за детей жили…
Ольга медленно поставила пакеты на табурет и выпрямилась. Μέлькнула мысль: а если не сейчас — то никогда? Голос был непривычно спокойным, но от этого только твёрже:
— Пап, я не банк. Я — твоя дочь. Мне тоже живётся нелегко. Я старалась — правда старалась! Но есть границы сил и возможностей.
Я не брошу вас, но не могу взять на себя всю вашу жизнь. И свои долги, и ваши — уже не потяну. Мне теперь нужно думать о себе и своём сыне. Не потому, что не люблю, а потому что иначе совсем пропаду.
Мама стояла у плиты, молчала, лицо напряжённое, а взгляд — будто впервые увидела в дочери взрослого, а не вечного ребёнка.
Отец заскрипел зубами, отодвинул табурет. Долго молчал:
— А зачем тогда всё это? На кого ещё надеяться, раз и дочка не в силах?
Ольга вытерла глаза, подошла ближе.
— Можно надеяться на себя, папа. Ты ведь всегда так меня учил: “Жизнь — тяжелая штука, каждый сам за себя”. Помнишь?
В кухне стало так тихо, будто слышно было, как часы на стене пересчитывают новую страницу их семейной жизни.
