На кладбище было пусто.
Вера стояла у свежей могилы в сером пальто — том самом, что висело у двери уже несколько лет. Надела его машинально. Ни по погоде, ни по сезону. Просто не хотела думать.
Слёз не было. Горе будто застыло где-то внутри, как застывает вода в ржавой трубе — готовая прорваться, но пока молчит. Снаружи — только вежливые кивки, короткие взгляды соседей, монотонный голос священника и чьи-то слова утешения, в которых не было ни души, ни смысла.
— Где Артём? — прошипела старая тётка с надменным лицом, стоявшая чуть поодаль.
Её единственный, тот самый, которого они с Петром вырастили в маленькой двухкомнатной квартире, — не появился. Не написал. Не позвонил. Хотя сообщение о смерти отца он прочёл. И оставил без ответа.
Она не знала, чего ей было больше — боли или обиды. Или, может быть… страха?
Потому что Артём всегда был странным.
В детстве он мог исчезнуть на целый день — потом оказывалось, что просто сидел в чулане, среди старых одеял. Он не любил, когда к нему прикасались. Говорил мало. Смотрел — долго, пристально, иногда слишком внимательно. И с годами становился только тише. Только глубже. Только дальше.
И Вера впервые в жизни не знала, где её сын. И не была уверена, хочет ли знать.
__________________________
Первые звонки начались через три дня после похорон.
Звонил сестре Петра — тётке Ларисе. Потом — его бывшему коллеге по университету. Потом — соседке с третьего этажа, той самой, которая вечно жаловалась на детей и парковку.
Никому Артём не говорил, где он. Просто спрашивал: — Как она? — Одна дома? — Часто выходит?
А когда ему задавали встречный вопрос — обрывал. Иногда молчал в трубку. Иногда просто дышал.
Кто-то из них перезванивал Вере: — Ты точно в порядке?
Она кивала. Сначала — раздражённо, потом — с тревогой.
Вера не понимала, зачем он так делает. И почему именно не ей. Она ведь не ждала извинений. Не просила вернуться. Ей просто нужно было понимание — он жив? У него всё в порядке?
И самое главное — почему он интересуется, как часто она выходит из дома?
