Утро было серым и тихим. Марина проснулась раньше всех. В доме было прохладно, слышался только редкий скрип половиц и капли за окном. Она зашла на кухню, налила себе чай и села за стол, не включая свет.
Лариса появилась чуть позже, в халате, с собранными волосами.
— Плохо спала? — спросила она, наливая себе воду.
— Тут всегда так — тишина. Многим она мешает. Но он любил это утро. Варил кофе, открывал окно. Просто сидел, никуда не торопясь.
Марина смотрела в кружку, потом тихо сказала:
— Вчера в его комнате я нашла рисунок. Мой, старый. Он его хранил.
Лариса не удивилась. Только села рядом и положила ладонь на стол рядом с её чашкой.
— Он всегда говорил, что ты — не ошибка. Что ты — часть его. Не прошлое. Не долги. Просто ты есть.
Спустя час она протянула Марине папку с документами.
— Он хотел всё упростить. Начал оформлять дарственную. Хотел передать всё при жизни. Не успел. Но я не собираюсь за это цепляться. Мы не хотим войны. Просто не стирай его совсем. Не обнуляй. Он не был хорошим — он был живым.
Марина долго смотрела на папку, потом взяла её и кивнула.
Когда она вернулась домой, на неё сразу обрушились вопросы.
— Ты вообще где была? — Андрей подошёл первым, с каменным лицом.
— У неё, — спокойно ответила Марина.
— У кого — у неё? — повысил голос Игорь. — У той, которая развалила всё? Ты туда поехала и что? Теперь вы подружки?
— Я поехала не за этим, — сказала Марина. — Мне нужно было понять. Себя. Его. Её. Вас тоже.
— Ты не понимаешь, каково это было для мамы — узнать, что у него была другая семья! — выкрикнул Игорь.
— Я понимаю. Теперь — понимаю. И вас, и ее. Просто всё не так однозначно.
Андрей помолчал, потом хрипло добавил:
— Если бы он знал, что ты туда поедешь и начнёшь с ними дружить — он бы всё им и оставил.
Марина ничего не ответила. Только пошла в свою комнату, закрыла дверь, поставила папку на стол. Долго смотрела на неё, прежде чем открыть.
Там были бумаги: копии писем, какие-то расчёты, черновики — видно, он действительно собирался решать всё при жизни. Папка пахла бумагой и мятой. Странное сочетание. Очень его.
Через день она записалась на приём к юристу. Ей нужно было понять, как действовать дальше: обязана ли она участвовать в иске, имеет ли право просто остаться в стороне.
В кабинете было тихо. Юрист — пожилой, внимательный — перебирал документы, задавал уточняющие вопросы.
— Вы не планируете участвовать в иске об оспаривании завещания? — уточнил он, отложив один из листов.
— Нет. Я не буду. Он так решил — и я приму это. Пусть каждый отвечает перед собой.
— Понял. Это ваше право, — кивнул он.
Выходя из офиса, Марина почувствовала лёгкость. Не облегчение, не победу. Просто ясность. Всё стояло на своих местах: он — там, где успел быть собой. Она — здесь, где выбирает не быть чужой.
И больше никому ничего не должна.
Вечером она вернулась домой. В коридоре пахло тушёной капустой, где-то работал телевизор. Мать сидела в кресле, укутанная пледом, смотрела в одну точку.
— Я подписывать не буду, — сказала Марина, не снимая обуви.
Галина ничего не ответила. Только медленно отвернулась.
Марина прошла в свою комнату, закрыла дверь, села на кровать. На коленях — та же папка. Открыла, достала рисунок, приложила ладонью.
Из соседней комнаты донёсся тихий голос Игоря:
— Ну вот, она выбрала.
За окном шёл дождь. Стены казались тоньше, чем обычно. Но внутри неё всё стояло крепко. Впервые за долгое время — на своём месте.
Она посмотрела в окно. В дождевых разводах стекла дрожал тусклый свет фонаря. Марина прошептала едва слышно:
— Пусть будет так, как он хотел. Я не предаю. Я просто хочу справедливости.
