Елена поставила лейку на блюдце и кончиками пальцев осторожно коснулась бархатистого листа фиалки. Новый бутон, лиловый, почти черный в густеющих сумерках, обещал раскрыться завтра утром. Ее балкон, заставленный ящиками и горшками, был ее маленьким королевством, ее тихой гаванью в шумной однокомнатной квартире на окраине Екатеринбурга. Здесь, среди запахов влажной земли, петуний и маттиолы, она могла дышать. Вся остальная квартира, казалось, принадлежала не ей, а привычке, долгому, двадцатипятилетнему браку, который из бурной реки превратился в заросший тиной пруд.
Тишину нарушил звук открывающейся входной двери и тяжелые шаги мужа. Дмитрий, как всегда, вошел, не поздоровавшись, бросил портфель на стул в прихожей и прошел на кухню. Щелкнул чайник. Елена вздохнула, оставила свои цветы и пошла следом.
Дмитрий стоял у окна, спиной к ней, и говорил по телефону. Голос его был напряженным, но сдержанным, как у человека, решающего производственную задачу.
– Да, я понял. Нет, не надо скорую. Утром решим. Все, давай.
Он убрал телефон в карман и повернулся. Его лицо, обычно невозмутимое, сейчас было похоже на скомканный чертеж.
– Мать упала, – бросил он вместо приветствия. – В коридоре. Соседка помогла подняться. Говорит, голова закружилась.
– Господи, Дима! – ахнула Елена. – Что-то серьезное? Может, все-таки врача?
– Я же сказал, не надо. Сломала бы что-нибудь, был бы другой разговор. А так… просто старость.
Он сел за стол, массируя виски. Елена автоматически поставила перед ним чашку, налила кипятка, достала банку с заваркой. Руки делали все сами, как заведенные. Антонина Павловна, ее свекровь. Женщина, общение с которой для Елены всегда было сродни визиту к стоматологу – неприятно, но вроде как необходимо. Редкие встречи на праздники оставляли после себя горький осадок из непрошеных советов, критики и плохо скрываемого пренебрежения. «И что он в тебе нашел, Ленка? Ни рожи, ни кожи, и готовишь так себе», – эта фраза, сказанная вроде бы в шутку лет двадцать назад, до сих пор звенела в ушах.
– Она не может больше жить одна, – глухо произнес Дмитрий, глядя в чашку, словно там было написано решение. – Это уже опасно.
Сердце Елены тревожно екнуло. Она молчала, ожидая продолжения.
– Я тут прикинул… Сиделка на полный день – это тысяч пятьдесят, не меньше. У нас таких денег нет. Продать ее двушку и поселить ее в хороший пансионат… Это волокита, оформление, да и кто знает, что это за пансионаты. Обдерут как липку, а ухода никакого.
Он поднял на нее тяжелый взгляд. Взгляд человека, который уже все решил и теперь просто доносит информацию до подчиненного.
– В общем, она переедет к нам. Это единственный разумный выход.
Воздух в маленькой кухне вдруг стал плотным, вязким. Елена открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов. К ним? В их крохотную однокомнатную квартиру, где они и вдвоем-то с трудом помещались? Где ее единственным личным пространством был застекленный балкон и письменный стол в углу комнаты, заваленный тетрадями ее учеников? Она, учительница русского языка и литературы, проверяла их по ночам, когда Дмитрий уже спал, чтобы не мешать ему смотреть телевизор.
– К… к нам? – выдавила она наконец. – Дима, но куда? У нас же…
– А куда деваться? – перебил он, не дав ей закончить. – В угол, где твой стол, поставим ей кровать. Стол можно и на кухню перенести, ничего с ним не случится. Или вообще убрать, ты же можешь и за обеденным столом тетради проверять. Не барыня.
Он сказал это буднично, как будто речь шла о перестановке вазы. Не барыня. Эта фраза была из лексикона его матери. Сколько раз она ее слышала за эти годы? «Не барыня, можешь и на даче грядки прополоть». «Не барыня, сготовишь что-нибудь повкуснее своей запеканки».
– Но, Дима… это же моя работа. Мне нужно место, тишина, – пролепетала она, чувствуя, как слабеют ноги.
– Лена, давай без истерик. Речь идет о моей матери. О больном, старом человеке. А ты про свой стол. Несерьезно.
