— Серёжа знал про твоих детей. И всё равно оставил квартиру мне.
— Потому что ты его обработала! Пока он болел, втёрлась в доверие!
Дверь напротив приоткрылась — ещё одна соседка решила послушать бесплатный спектакль.
— Уходи, Марина. Или я вызову полицию.
— Вызывай! Пусть все знают, какая ты! Отнимаешь у детей!
Я открыла дверь и захлопнула её прямо перед её носом. Руки тряслись. Через дверь доносились её крики, потом топот — ушла. Я сползла по стене на пол и заплакала.
Кабинет Светланы Петровны был маленький, но уютный. На стене — дипломы, на столе — семейное фото. Она внимательно слушала, иногда кивая.
— Значит, завещание есть, оформлено правильно? — уточнила она.
— Да, у нотариуса. За полгода до смерти Серёжа оформил.
— А брат был в здравом уме? Есть подтверждения?
— Он работал до последнего. Уволился только за месяц до… В больнице врачи могут подтвердить — он был абсолютно адекватен.
Светлана Петровна откинулась в кресле:
— Елена, юридически у золовки нет никаких прав. Завещание — это воля покойного. Оспорить можно, но нужны серьёзные основания. То, что у неё дети и ипотека — это не основание.
— Но она говорит, что я его обработала…
— Доказательства есть? Нет. Вы ухаживали за братом? Да. Это не преступление, а, наоборот, благородный поступок. Не поддавайтесь на манипуляции.
— А если она подаст в суд?
— Пусть подаёт. Шансов у неё ноль. Но, скорее всего, не подаст — адвокаты ей то же самое скажут. Просто давит на жалость и совесть.
Выходя из кабинета, я впервые за неделю почувствовала твёрдую почву под ногами.
Письмо, которое всё решило
Ваня прислал скриншот поздно вечером. «Мам, посмотри, что тётя Марина написала».
Я читала и не верила глазам. Она написала обоим моим сыновьям одинаковое письмо: «Ваша мать отнимает наследство у моих детей. Серёжа хотел, чтобы квартира досталась семье, а не чужим людям. Если вы нормальные парни, повлияйте на неё. Иначе я расскажу всем родственникам, какая она на самом деле».
Следом пришло сообщение от Алёши: «Мам, она совсем с катушек слетела?»
Я перечитала письмо ещё раз. «Чужие люди». Два года у постели умирающего брата — и мы чужие.
Что-то внутри меня сломалось. Или наоборот — выпрямилось. Я больше не чувствовала вины. Только усталость и решимость закончить этот цирк.
