Любовь толкнула дверь кухни и замерла на пороге. Тишина давила на плечи, словно тяжёлое одеяло. Ещё вчера здесь пахло жареной картошкой и дешёвыми сигаретами Ольги, а теперь… теперь только пустота и слабый запах моющего средства. Она провела рукой по выключателю — свет вспыхнул, обнажив знакомую до боли кухню. Белые занавески, которые она сама вышивала десять лет назад, стол с потёртой клеёнкой, холодильник, весь в магнитиках от разных городов.
На столе лежал сложенный пополам листок. Любовь узнала почерк Ольги — размашистый, с наклоном, как учили в советской школе. Пальцы дрожали, когда она разворачивала записку.
«Люба, ты поступила жестоко. Я думала, мы семья. А ты оказалась такой же эгоисткой, как все. Больше не звони мне.»
Вот и всё. Тридцать лет дружбы, помощи, бессонных ночей, когда она выхаживала Ольгу после запоев, оплачивала её долги, терпела хамство — всё умещалось в несколько строчек. Любовь опустилась на табуретку и тяжело выдохнула. На душе было пакостно, как после ссоры с близким человеком, когда понимаешь — назад дороги нет.
Телефон завибрировал. Вика. Дочь звонила редко, обычно по делу или в праздники. Любовь посмотрела на экран и нажала на зелёную трубку.
— Мам, это правда? — голос Вики звучал устало, без обычной теплоты. — Ольга звонила, рыдала в трубку. Говорит, ты её выгнала.
— Мам, как ты могла? Она же твоя сестра! У неё теперь вообще нет денег, негде жить. Я не понимаю, что на тебя нашло.
Любовь прикрыла глаза. Конечно, Ольга первой добралась до дочери. Конечно, рассказала всё в своём духе — она жертва, а злая тётка выставила бедную родственницу на улицу.
— Послушай меня внимательно, — Любовь постаралась, чтобы голос звучал твёрдо. — Ольга три года жила у меня. Три года не работала, не убиралась, не платила за коммунальные. Она привела сюда своего дружка, они пили, курили, орали до утра. Я терпела. А потом она решила, что имеет право на половину квартиры.
— Но что? — Любовь встала, прошлась по кухне. — Я должна была отдать ей мою квартиру? Ту, за которую я двадцать лет кредит платила? В которой ты выросла?
В трубке повисла тишина. Потом Вика вздохнула:
— Не знаю, мам. Просто… ты всегда всем помогала. А тут вдруг стала такой жёсткой. Это на тебя не похоже.
— А может, пора? — Любовь снова села, положила голову на руку. — Может, пора перестать всех спасать за свой счёт?
— Я не знаю, что тебе сказать. Мне нужно подумать.
Гудки. Дочь повесила трубку. Любовь посмотрела на чёрный экран телефона и вдруг почувствовала, как подступают слёзы. Неужели она и правда поступила жестоко? Неужели стала эгоисткой, как написала Ольга?
За окном уже темнело. Октябрьский вечер опускался на город, неся с собой холод и тоску. Любовь встала, включила чайник и достала из шкафа единственную чашку. Теперь чай можно было заваривать только на себя.
Видеозвонок и материнская вина
Прошло три дня. Три дня тишины, которая звенела в ушах громче любого крика. Любовь ходила по квартире, словно по чужой территории — всё было на своих местах, но ощущалось иначе. Пустота в комнате, где жила Ольга, зияла, как рана. А хуже всего было то, что Вика так и не перезвонила.
В субботу утром, когда Любовь сидела за столом с кофе и листала новости в телефоне, экран высветил входящий видеозвонок. Вика. Любовь поправила растрёпанные волосы, натянула улыбку и приняла вызов.
Лицо дочери появилось на экране — усталое, с тёмными кругами под глазами. За её спиной виднелась белая стена съёмной квартиры в Москве, где Вика жила уже пятый год.
— Викуль, как дела? Как работа?
— Всё нормально. — Дочь отвела взгляд в сторону. — Слушай, я думала об Ольге. Может, ты правда перегнула палку?
Любовь поставила чашку на стол. Значит, так. Значит, и дочь теперь против неё.
— Вика, ты не знаешь всей правды.
— Какой правды? — голос дочери стал резче. — Мам, ты всю жизнь твердила мне, что семья — это святое. Что родственников нужно поддерживать. А теперь выгоняешь сестру на улицу.
— Она мне не сестра! — Любовь не выдержала. — Она двоюродная, мы с ней в детстве даже не общались. А когда её бросил муж и она осталась без работы, я её к себе взяла. Из жалости.
— Из жалости? — Вика прищурилась. — Мам, ты себя слышишь? Когда я была маленькая, ты мне говорила, что Ольга — твоя любимая сестрёнка.
— Я многое говорила, когда ты была маленькая. — Любовь потёрла виски. — Хотела, чтобы ты выросла доброй. Но доброта и глупость — разные вещи.
Вика наклонилась ближе к камере. В её глазах читалось недоумение.
— Мам, я тебя не узнаю. Что с тобой случилось? Раньше ты последнюю рубашку отдала бы нуждающемуся.
— А знаешь, что со мной случилось? — Любовь встала из-за стола, взяла телефон в руки. — Я поняла, что у меня есть право на собственную жизнь. На свою квартиру. На покой.
— На покой? В пятьдесят восемь лет? Мам, ну что за бред?
— Бред? — Любовь почувствовала, как внутри разгорается злость. — Бред это то, что я тридцать лет всех спасала! Твоего отца от его алкоголизма спасала — он меня бросил. Ольгу от её проблем — она решила, что я ей квартиру должна. Тебя от всех трудностей оберегала — ты теперь живёшь в другом городе и звонишь раз в месяц!
— Мам, при чём здесь я?
— А при том! — слёзы подступили к горлу, но Любовь сдержалась. — При том, что я всю жизнь жила для других. А для себя — ничего. И когда я впервые решила что-то сделать для себя, все дружно стали меня обвинять в эгоизме!
В трубке повисла тишина. Вика смотрела куда-то в сторону, явно обдумывая слова матери.
— Мам, я не хотела тебя обижать.
— Не хотела, но обидела. — Любовь села обратно на стул. — Ты знаешь, что Ольга последние полгода пыталась доказать, что имеет право на половину моей квартиры? Что нашла каких-то юристов, которые сказали ей, что длительное проживание даёт права?
— Серьёзно. И когда я ей сказала съезжать, она стала угрожать судом. Вот тебе и любимая сестрёнка.
Вика покачала головой.
— Не знала, потому что не интересовалась. — Любовь посмотрела дочери в глаза через экран. — Викуль, я тебя не упрекаю. Ты взрослая, у тебя своя жизнь. Но не суди меня, не разобравшись.
— Мам, прости. Я… я подумаю. Мне нужно время.
— Думай. — Любовь кивнула. — Только помни: иногда быть доброй к одним означает быть жестокой к себе. А я устала быть жестокой к себе.
Дочь отключилась. Любовь положила телефон на стол и обхватила голову руками. Материнское сердце болело — дочь не поняла, осудила, отдалилась. Но что-то внутри подсказывало: она поступила правильно. Впервые за много лет — правильно.
Юрист и горькая правда
Марина Петровна из соседней квартиры была из тех женщин, которые умеют появляться в нужный момент с нужными словами. В понедельник утром она постучалась к Любови с баночкой домашнего варенья и участливым взглядом.
— Любушка, милая, как дела? Слышала, что у тебя тут перемены случились.
Любовь пригласила соседку на кухню, заварила чай. Марина была на пять лет старше, но выглядела моложе — ухоженная, всегда при макияже, с аккуратной стрижкой. Работала раньше в суде секретарём, поэтому разбиралась в юридических тонкостях лучше многих.
— Знаешь, Марин, вся семья теперь считает меня стервой. Дочь не разговаривает, Ольга всем рассказывает, какая я жестокая.
— А ты что, сомневаешься в своём решении? — Марина пристально посмотрела на подругу.
— Не сомневаюсь. Но… тяжело, когда все против тебя.
— Любушка, а ты к юристу обращалась? Проверила свои права?
— Зачем? Квартира моя, документы на руках.
— Дорогая, ты наивная. — Марина покачала головой. — Если человек живёт в квартире долго, у него могут появиться права. Особенно если он делал ремонт за свой счёт или платил коммунальные. Тебе нужна консультация.
На следующий день Любовь сидела в кабинете юриста на втором этаже старого офисного здания. Алексей Викторович оказался мужчиной лет сорока пяти, в строгом костюме, с усталыми глазами человека, который видел всякое.
