Я начала с общих контуров. Лицо получалось легко — знакомые черты, привычные пропорции. Но когда дошла до глаз, что-то пошло не так.
— Можешь посмотреть на меня? — попросила.
Он оторвался от книги, но взгляд был рассеянным, словно мысли были где-то далеко.
— Да так, о работе. Завтра, кажется, новый объект начинаем.
Я продолжала рисовать, но что-то мешало. Обычно портреты давались мне легко — я умела ловить суть человека, его внутреннее состояние. А тут словно рисовала незнакомца.
— Андрей, а расскажи о своей семье, — сказала, не отрываясь от холста. — Ты почти ничего не рассказываешь.
— Да что там рассказывать. Родители умерли давно, родственники по стране разбросаны. Я человек простой, без особых историй.
— А дети у тебя есть?
Он помолчал несколько секунд. Совсем чуть-чуть, но я заметила.
— Нет. Не сложилось как-то.
— Жил с одной женщиной лет пять. Не подошли друг другу.
Снова эта пауза. Микро-задержка перед ответом.
Я подняла глаза от холста и посмотрела на него внимательно. Он смотрел в окно, профиль спокойный, но что-то в посадке головы выдавало напряжение.
— Можешь повернуться ко мне? Хочу глаза дорисовать.
Когда он посмотрел на меня, я увидела то, что раньше не замечала. Или не хотела замечать. Глаза добрые, но в них нет тепла. Улыбка обаятельная, но не доходит до глаз. Как у человека, который привык играть роль.
— Все, устал, — он встал, подошел посмотреть на портрет. — Ой, а я тут какой-то грустный получился.
Я взглянула на рисунок свежим взглядом. Действительно — на бумаге был не веселый обаятельный Андрей, а усталый мужчина с отстраненным взглядом. Словно он не здесь, не со мной, а где-то очень далеко.
— Может, переделаешь? — предложил он. — А то я тут как на поминках.
— Нет, — сказала я. — Так честнее.
Он пожал плечами, но портрет больше не комментировал. А я весь вечер думала: почему моя рука нарисовала именно это? Почему на бумаге получился не тот человек, которого я, казалось бы, знаю?
Художники говорят, что кисть иногда видит больше, чем глаза. В тот вечер я поняла, что это правда.
— Оль… ой, Верочка, ты не обижайся, я сейчас кофе сварю.
Андрей говорил, не поворачиваясь, стоя спиной ко мне у плиты. А я сидела за столом с недоконченным завтраком и чувствовала, как что-то холодное разливается в груди.
— Что ты сказал? — спросила тихо.
Он обернулся, в глазах мелькнула паника, которую он тут же постарался скрыть за улыбкой.
— Да ничего. Может, показалось?
— Ты назвал меня Олей.
— Нет, что ты. Зачем мне… Ты же Вера.
Но я видела, как он нервно мнет полотенце в руках. Видела, как бегают глаза. И самое главное — я точно слышала это «Оль».
— Андрей, я не глухая. И не дура. Ты назвал меня чужим именем.
Он поставил турку на плиту, подошел, сел рядом. Взял мою руку.
— Верочка, ну что ты. Может, я думал о работе. Там одну женщину Олей зовут…
— Ну да. Она… менеджер там, документы ведет.
Я убрала руку. Посмотрела на него внимательно. И впервые за все эти месяцы увидела его таким, какой он есть. Без флера влюбленности, без розовых очков. Обычный мужчина, который врет. Неумело и топорно.
— Ты знаешь, что самое обидное? — сказала я спокойно. — Не то, что ты назвал меня чужим именем. А то, что ты считаешь меня настолько глупой, что поверю в эту чушь про менеджера.
— Я не чужое имя, — перебила я. — И не запасной вариант. И не та, с кем можно просто «быть рядом», пока ты разбираешься со своими делами.
Он замолчал. Кофе начал закипать, турка шипела на плите.
— У тебя есть кто-то еще, да? — спросила я.
— Было. Но это сложно…
— Сложно — это когда человек болен или в другом городе. А у тебя что — просто удобно иметь несколько вариантов?
— Не несколько. Но… я же не обещал тебе ничего конкретного.
Вот оно. Честность, которой мне так не хватало все эти месяцы. Горькая, но честность.
— Знаешь, — встала я, — спасибо за откровенность. Правда спасибо. Наконец-то я понимаю, где стою.
— Вера, давай поговорим нормально…
— Мы уже поговорили. Кофе выключи, а то убежит.
Он так и стоял у плиты, когда я ушла в комнату собирать его вещи. Их оказалось на удивление мало — зубная щетка, футболка, носки. Как будто он и не собирался задерживаться надолго.
Плес. Белое безмолвие
Я уехала в Плес в тот же день. Просто села в машину и поехала — без планов, без бронирования гостиницы, без теплых вещей. Хотелось быть где-то далеко от этой кухни, где еще витал запах его одеколона, от спальни, где на подушке остались чужие волосы.
В Плесе было тихо и снежно. Я сняла комнату в доме у пожилой женщины рядом с Волгой, купила в магазине холст, краски и кисти. Первый раз за много лет — не для реставрации, а для себя.
Первые три дня только ходила по набережной и смотрела на реку. Лед еще не встал, вода была темной и спокойной. Туристов почти не было — не сезон. Только местные жители и редкие художники, которые, как и я, искали в этой тишине что-то свое.
— Писать будете? — спросила хозяйка дома, Анна Петровна, подавая чай с вареньем.
— Не знаю. Хочется, но не знаю что.
— А вы не думайте. Руки сами знают.
На четвертый день я поставила мольберт на берегу. Холст был белым, как этот февральский день. Я смотрела на него и не знала, с чего начать. Раньше всегда была задача — восстановить, воссоздать, вернуть изначальный вид. А тут нужно было создать что-то свое. Что именно?
Первая линия появилась сама собой. Горизонт. Потом небо — не просто серое, а сложное, с оттенками жемчуга и серебра. Потом вода — темная, но живая. И снег на берегу — не белый, а голубоватый, розоватый на закате.
Я писала и плакала. Тихо, без всхлипов. Просто слезы сами лились, а рука двигалась по холсту. Писала и понимала: вот оно, то, что я искала все эти месяцы. Не любовь к кому-то, а любовь к самой жизни. К этому моменту, к этому свету, к этой тишине.
