— Лишь бы не пил да не бил, — вставила баба Галя, подмигнув.
А Нина молчала. Пришла ради Лены — ради этой улыбки, ради того, как у дочери дрожали руки, когда та ставила подпись в загсе.
Сидела в углу, между двумя тётками со стороны жениха. Те громко спорили — что подорожало сильнее: капуста или доллар.
Нина смотрела, как Лена смеётся, как Виктор держит её за руку, шепчет что-то на ухо. И вдруг поймала себя на мысли: ревнует. Не как женщина — как мать.
Ревнует к тому, что теперь рядом с дочерью кто-то другой. Тот, кто будет обнимать, успокаивать, слушать.
Раньше ведь это делала она.
Когда Виктор поднял бокал и сказал:
— За вторые шансы, которые жизнь иногда даёт! —
у Нины кольнуло под сердцем. Потому что её шанс, кажется, прошёл. Или, может, она сама когда-то отвернулась.
После свадьбы Лена с Виктором уехали — “пожить для себя”. Машина уехала, хлопнула дверца, и двор стал тихим.
Нина осталась одна. На кухне — остывший чай, на скатерти — крошки от торта.
На стуле — забытая фата, на подоконнике — роза, уже опустившая голову.
Она подняла бокал с остатками шампанского и сказала в пустоту:
— Ну что, за вторые шансы… если они вообще бывают.
Потом выключила свет и легла спать.
Но сна не было. Только картинка — Виктор, глядящий на Лену так, как когда-то смотрел на неё.
Поздно вечером Лена позвонила — голос усталый, раздражённый:
— Мам, выручай. У Вити командировка, а его сын Саша приезжает. Некому встретить, посели у себя на пару дней. Он тихий, не помешает.
Нина хотела отказаться — устала, давление, да и этот “новый родственник” ей ни к чему. Но сказала:
— Пусть приезжает. Комната свободна, постель постирана.
На вокзале Саша стоял с рюкзаком и пакетом из книжного. Высокий, в старом пальто, в очках, смущается:
— Здравствуйте, Нина Павловна. Отец просил передать привет.
Парень оказался и правда тихим. Преподаёт в техникуме, любит шахматы, чинит часы, кофе варит “по-старинке” в турке. Сразу снял обувь, вещи аккуратно сложил, спросил, где мусорное ведро. Нина отметила: воспитанный. Не то что нынешние.
За вечерним чаем разговор сам вырулил на прошлое:
— А вы ведь работали с отцом? — спросил он, глядя поверх чашки. — Он вас вспоминал. Говорил, что был дурак, что не удержал.
Слова зависли. Нина положила ложку, посмотрела на него. Похож. Только глаза мягче. В них нет того усталого блеска, что был у Виктора.
— Всё бывает, — сказала она. — Главное, чтобы он дочку мою не обидел.
Саша улыбнулся, грустно:
— Нет, отец теперь другой. После развода он как будто ожил.
Нина кивнула. “Живой…” — подумала она. А у неё тогда, наоборот, свет выключили. Осталась только привычка: вставать, варить кашу, идти на работу.
— Странно, — тихо добавила. — Жизнь всё переворачивает. Кто-то расцветает, кто-то вянет. Потом всё наоборот.
Саша посмотрел на неё растерянно — будто впервые услышал, что взрослые женщины могут так говорить, без жалоб, просто как есть.
Позже, когда он ушёл спать, Нина сидела на кухне, слушала, как в комнате поскрипывает кровать. И думала: “Вот ведь судьба. Могла бы быть его мачехой, а стала кем? Родственницей понарошку? Свидетелем чужого счастья?”
Она посмотрела на окно — за стеклом тянулись жёлтые огни соседних домов. Достала старую коробку, где письма, фотографии. Нашла одно — чёрно-белое, они с Виктором у бухгалтерии, молодые, смеются. Сунула обратно. “Хватит, — подумала. — Сколько можно жить тем, чего нет”.
Но заснуть всё равно не смогла.
Через полгода Лена пришла заплаканная.
В руках — кольцо, в глазах — пустота.
Даже пальто не сняла: вошла, села на табуретку у двери и тихо сказала:
Нина поставила чайник, но не включила.
— От меня, — голос дрожал. — Говорит, не тянет. Что всё сложно: я с детьми, он с долгами, у него сын, у меня ипотека… Говорит, я хорошая, но… не время.
Лена закрыла лицо руками и заплакала — не как раньше, громко и с отчаянием, а тихо, почти беззвучно. Слёзы падали на колени, и от этого становилось ещё больнее.
Она сидела, согнувшись, и плакала так, как плачут взрослые женщины — без надежды, без слов, будто в ней что-то оборвалось.
Нина гладила дочь по спине, молча. Что тут скажешь?
Жизнь, как старая пластинка, снова играет ту же мелодию — только голоса стали тише.
