Тогда я начала свою маленькую, тихую войну. Я стала наблюдать. Притворялась, что уснула в кресле, бросала вещи в определенных местах, говорила в пустоту вещи, которые мог проверить только он, если бы слышал и понимал.
— Мне кажется, в парке за старым дубом должны расти прекрасные пионы, — сказала я однажды, разминая его одеревеневшие пальцы. На самом деле там была лишь заброшенная клумба с бурьяном.
На следующий день его отец за обедом невзначай бросил, разговаривая с садовником: — Кстати, ландшафтному дизайнеру заказали разбить новую клумбу. С пионами. Как раз за старым дубом. Хорошая идея.
Ледяная струя страха и осознания пробежала по моей спине. Это был не вымысел. Это был заговор.
Кульминация наступила глубокой ночью. Мне показалось, что я услышала приглушенный шорох в его комнате. Я сбросила одеяло и босиком, как тень, подкралась к двери, приоткрыв ее на миллиметр. Лунный свет серебристым серпом падал на огромную кровать. Она была пуста.
Сердце ушло в пятки, в горле пересохло. Я уже хотела закричать, поднять на ноги весь дом, но тут услышала едва уловимый скрежет — из кабинета его отца. Я, затаив дыхание, прокралась по холодному полу туда, как мышь.
В полуоткрытую тяжелую дубовую дверь я увидела его. Артём. Он СТОЯЛ у массивного стола, опираясь на него белыми от напряжения руками. Спина его была голой, мускулы играли под кожей, по ней катились крупные капли пота. Он что-то яростно, отчаянно и беззвучно шептал, уставившись на разложенные перед ним документы. Это был совсем другой человек. Не овощ, не беспомощный инвалид, а собранный, полный ярости, боли и невероятной концентрации зверь, попавший в капкан.
Я невольно отшатнулась, и старый паркет подо мной жалобно скрипнул.
Он замолк. Замер. Медленно, с нечеловеческим усилием, будто преодолевая чудовищную боль, он обернулся. Его глаза в лунном свете блестели не пустотой, а холодным, животным ужасом и полным, леденящим осознанием происходящего. Мы замерли, вглядываясь друг в друга сквозь полумрак. Он понимал, что пойман. Я понимала, что видела то, за что мне могут не заплатить. А могут и сделать настоящей, тихо скончавшейся вдовой, с которой легко рассчитаться.
Он сделал шаг ко мне, пошатнувшись, и схватился за спинку кресла. Его лицо исказилось не болью, а отчаянной, титанической борьбой с собственным телом.
— Мо-лчи… — его голос был хриплым, сдавленным, ржавым, непривычным к речи. Это было не просьбой. Это был приказ, полный такой первобытной, немой угрозы, что мне стало физически холодно, будто меня окунули в ледяную воду.
В ту же секунду сзади на меня упала огромная тень. Я обернулась, сердце готово было выпрыгнуть из груди. В дверном проёме стоял его отец, мой «свекр». В бархатном халате, с идеально зачесанными седыми волосами, с лицом, не выражавшим ни капли удивления, лишь усталую суровость. В его руке был не пистолет, не нож. Он сжимал толстую, потрепанную папку с бумагами. И это было страшнее любого оружия.
— Кажется, наша маленькая птичка вылетела из клетки и увидела то, чего видеть не должна была, — произнёс он абсолютно спокойно, почти буднично. — Войди, Аня. Давай поговорим. Как взрослые люди.
Я стояла, вжавшись в косяк двери, не в силах пошевелиться, с абсолютной ясностью понимая, что зашла в чужую игру гораздо дальше, чем могла себе представить, соглашаясь на эту сделку. И что обратного пути теперь нет. Совсем.
Я вошла в кабинет. Ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Пётр Николаевич прошёл к столу, молча указал мне на кожаное кресло. Его сын, всё ещё стоявший и тяжело дышавший, с невероятным, видимым усилием опустился в кресло напротив. Каждый мускул на его лице дёргался от боли и напряжения. Театр масок окончился. Занавес упал, открыв уродливую правду.
Пётр Николаевич отодвинул злополучную папку. — Сядь, Аня. Не бойся. Никто тебя не убьёт и не запрёт в подвал, — он усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья, лишь тяжелая усталость. — Это не дешевый триллер. Наши проблемы гораздо прозаичнее, сложнее и опаснее.
Я молча опустилась на край кресла, не сводя с него испуганных глаз.
— Мой сын, — Пётр Николаевич кивнул в сторону Артёма, — не совсем тот, за кого мы его выдали. Авария была. И травмы — самые настоящие, тяжелейшие. Но его главная травма — не позвоночник. Не ноги. А вот тут, — он ткнул пальцем в висок. — И кое-кто ещё.
Он достал из папки фотографию и бросил её на стол передо мной. На снимке был Артём, каким я его никогда не видела — загорелый, улыбающийся до глаз, счастливый, обнимающий хрупкую темноволосую девушку с бездонными глазами.
— Лика. Его невеста. Его любовь. Именно она была за рулём в той роковой аварии. Она погибла на месте. А Артём выжил. Чудом. Но выжил, чтобы столкнуться с другим, более страшным кошмаром.
Он сделал паузу, давая мне впитать этот удар.
— Отец Лики, мой бывший компаньон и теперь мой заклятый враг, Владимир Крутов, уверен, что за рулём был Артём. Что это он виноват в смерти его дочери. Его месть… она не знает границ. Он развязал против нас тотальную корпоративную войну. Он пытается отнять всё: бизнес, репутацию, состояние. Но ему мало этого. Ему нужна кровь. Он свято верит, что Артём притворяется калекой, чтобы избежать наказания. И если он хоть на секунду заподозрит, что Артём действительно выздоравливает… — Пётр Николаевич провёл рукой по лицу, и в этом жесте была вся мировая скорбь. — Он убьёт его. Без тени сомнения. Наёмный киллер в его устах — не метафора, а констатация факта.
