Я смотрела то на отца, то на сына. Артём упрямо смотрел в темное окно, сжав кулаки так, что, казалось, кости вот-вот треснут. Его ненависть, его боль и его абсолютная беспомощность были почти осязаемы, витая в воздухе густым, удушающим туманом.
— Зачем тогда я? — выдохнула я, и голос мой прозвучал как скрип ржавой двери. — Жена… Зачем этот весь этот цирк?
— Во-первых, статус. Жена-сиделка вызывает куда меньше вопросов и пересудов, чем нанятый персонал, в котором Крутов обязательно попытается найти своего человека, своего шпиона. Во-вторых, — он тяжко вздохнул, — нужно было отвлечь внимание. Слухи о его возможном выздоровлении уже начали ползти. Свадьба, молоденькая, ничего не значащая жена из простой, не связанной с нашим миром семьи — это идеальная ширма, блестящий отвлекающий маневр. Все будут следить за тобой, за нашей «романтической историей», а не за ним.
В комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Артёма. Всё, что я считала своим унижением, своей великой жертвой во имя матери, оказалось мелкой, ничтожной пешкой в чудовищно большой и опасной игре.
— Вы использовали меня, — прошептала я, и в голосе послышались слезы предательства. — Я рисковала, даже не зная, чего именно!
— Мы спасали тебе мать, — холодно, без колебаний парировал Пётр Николаевич. — И продолжаем это делать. Оплата лучших врачей, срочная операция, дорогостоящая реабилитация — всё это и есть твоя зарплата. Расплата. За молчание. За то, что ты останешься здесь и будешь играть свою роль до конца. Теперь ты в курсе. И теперь, — он посмотрел на меня прямо, и его взгляд стал стальным, — твоя жизнь, Аня, зависит от того, насколько убедительно ты сможешь врать. Отныне и до самого конца.
Артём вдруг резко, рывком повернул голову. Его глаза, полные невыносимой боли, ярости и какого-то дикого отчаяния, упёрлись в меня. — У…бье…шь, — с нечеловеческим, душераздирающим усилием выдавил он, обращаясь уже ко мне. — Ес…ли сдо…л…жишь. По…ни…ма…ешь?
Я поняла. Абсолютно, совершенно, насквозь поняла. Я продала себя не богатым чудакам. Я попала в самое пекло войны, где ставкой были жизни. И мой муж, чье тело было сломано, но чей дух оказался крепче стали, был главной мишенью в этой войне.
Я медленно, с трудом кивнула. Детский страх сменился леденящей душу, почти что инопланетной ясностью. Безысходность никуда не делась. Она просто сменила свою форму. Теперь это была не ловушка отчаяния, а ловушка страха, долга и странной, болезненной солидарности.
— Я никому не скажу, — тихо, но очень четко, почти твердо произнесла я. — Но с этого момента я хочу знать всё. Каждый ваш шаг. Каждую угрозу. Каждый план. Я уже по уши в этом. Значит, до самого конца.
Пётр Николаевич смерил меня долгим, испытующим взглядом и после паузы кивнул. Артём, выдохнув, откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Его рука, лежавшая на подлокотнике, непроизвольно, мелко задрожала.
Я молча подошла, взяла сброшенное на пол мягкое одеяло и накрыла его остывающие, беспомощные ноги. По старой, уже привычной привычке сиделки. Но теперь это был уже не просто жест ухода. Это был жест. Жест союзницы. Пленницы, запертой в золотой клетке с ранеными тиграми, но больше не слепой и не одинокой.
Игра на выживание только начиналась.
Прошёл год. Целый год, прожитый в атмосфере тотальной лжи, паранойи и бесконечного, вытягивающего все соки напряжения. Я научилась жить на двух раздельных уровнях, как актер, играющий две роли одновременно. Для прислуги, редких, допущенных в дом гостей и возможных агентов Крутова я была преданной, немного уставшей от забот молодой женой, целиком поглощенной уходом за тяжелобольным супругом. Для Петра Николаевича и Артёма я стала своим человеком — стратегом, доверенным лицом, единственным существом, которое могло без опаски входить в их святая святых, в их боль и их страшные тайны.
Артём медленно, мучительно, с каменным упорством учился заново владеть своим телом. По ночам, в глухой, надежной звукоизоляции отцовского кабинета, он делал упражнения. Сначала просто стоял, держась за столешницу, потом — первые, невероятные шаги. Каждый шаг давался ему ценой гримасы боли, тихого, сдавленного рычания и ручьев пота. Я стояла на шухере, прислушиваясь к каждому шороху в спящем доме, сердцем замирая от страха, или подставляла свое плечо, когда он вот-вот был готов рухнуть, чувствуя дрожь его muscles и его титаническую волю.
Мы почти не разговаривали. Общались взглядами, жестами, едва заметными кивками. Его ненависть к Крутову была тем адским топливом, что заставляло его двигаться вперед, превозмогая боль. Моей движущей силой была мама. Её операция прошла блестяще, реабилитация подходила к концу. Она была счастлива, считая, что я наконец-то «устроила свою жизнь» с добрым и обеспеченным человеком. Это была самая большая, самая горькая и самая необходимая ложь в моей жизни.
Однажды вечером Пётр Николаевич вошёл в наши апартаменты без стука. Его лицо было серым от усталости, глаза глубоко запавшими. — Он выходит на финишную прямую, — тихо, почти беззвучно сказал он, опускаясь в кресло, будто кости его не держали. — Крутов проиграл несколько крупнейших тендеров, его кредиторы начали давить. Он отчаян. Наш человек только что предупредил: он знает. Знает, что Артём идет на поправку. И решил действовать. Не через бизнес. Через прямое устранение.
Холодный ком страха сдавил мне горло. — Что он планирует?
— Точно не знаем. Но он не станет устраивать показательную стрельбу. Ему нужно, чтобы всё выглядело как несчастный случай. Или… чтобы Артём сам «не выдержал тягот болезни». Врач, который навещал нас полгода назад, его человек. В медицинской карте Артёма есть «нужные» записи о нестабильном психическом состоянии, тяжелой депрессии, суицидальных наклонностях.
