Он поднял глаза — и впервые за всё время в них не было ни тепла, ни злости, только усталость. — Я уже ни во что не верю, — сказал он. — Я просто хочу тишины.
Через несколько дней Лидия Павловна заболела — простыла, слегла с температурой. Марина ухаживала за ней — приносила чай, укрывала пледом, не вспоминала обид. — Спасибо, — прошептала свекровь однажды ночью, когда думала, что не слышно.
Это “спасибо” было первым настоящим словом между ними.
Но мирное затишье длилось недолго. Однажды вечером Марина вернулась с работы и увидела: все её мамины вещи — старые чашки, шкатулка, ваза — сложены в коробку. На полу стоял Виктор Иванович. — Надо освободить место. Мы телевизор побольше поставим, — сказал он.
Марина подошла и тихо, без крика, вытащила коробку из его рук. — Эти вещи останутся здесь. — Мы же временно! — буркнул он. — Тогда тем более. Временно — не значит навечно.
Он хотел что-то ответить, но остановился — в её взгляде было что-то, чего он никогда не видел.
На следующий день Костя позвал её в кафе. — Ты не обижайся, но тебе надо уходить, — сказал он прямо. — Из этого дома. — Это мой дом, — ответила она. — Я не уйду. — Тогда хотя бы не молчи. Молчание — хуже удара.
Он посмотрел на неё серьёзно. — Марин, ты сильная. Но если слишком долго терпеть, можно перестать быть собой.
Эти слова остались в ней, как осколки.
Вечером того же дня произошёл финал — неожиданный, резкий, как гроза среди ясного неба. Виктор Иванович, раздражённый, что телевизор “плохо ловит”, обвинил Марину, что “электричество неправильно проводишь”. — Это из-за твоих розеток! — закричал он. — Всё тут через одно место!
Марина стояла у двери кухни и молчала. Потом сказала спокойно: — Давайте так. Завтра вы соберёте вещи.
— Что? — рявкнул свекор. — Я сказала: завтра. — Да ты в своём уме? Мы же семья! — Семья — это когда уважают, — ответила она. — А вы меня топчете.
Лидия Павловна вскочила, как ошпаренная: — Да кто ты вообще такая! Мы тебя из грязи вытащили! — Нет, — сказала Марина. — Это вы пришли ко мне.
И пошла в спальню. Через минуту вернулась с той же папкой документов, что в прошлый раз. Положила на стол. — Всё ещё моё.
Алексей стоял, как тень. Он не вмешивался. И в этот момент она поняла — всё, что было между ними, уже умерло. Не из-за родителей, не из-за бытовухи — из-за его равнодушия.
Наутро чемоданы стояли у двери. Лидия Павловна плакала тихо, без сцен. Виктор Иванович молчал. Алексей собирал вещи родителей, не глядя на жену.
— Мы к тёте Валентине, — сказал он коротко. — Пока.
Марина кивнула. — Пока.
Когда дверь за ними закрылась, квартира будто выдохнула. Воздух стал лёгким, прозрачным. Марина прошла по комнатам, вернула вазу на место, включила тихую музыку.
А потом позвонила Косте. — Пойдём кофе выпьем, — сказала она. — А как же твои? — Мои? — переспросила Марина и усмехнулась. — Те, кто остаются.
Они сидели в том же кафе у метро. Костя рассказывал о севере, о ветрах, о реке, где вода холодная даже летом. Марина слушала и вдруг почувствовала: впервые за долгое время ей просто спокойно. Без ожиданий, без страха, без чужого голоса за спиной.
— Ну что, — сказал он, — теперь у тебя дом свободный. — Теперь да, — ответила она. — Только, знаешь, я поняла — дом не от стен зависит. А от того, кто там дышит.
Он кивнул. — Верно. Главное — не дать никому перекрыть кислород.
Марина рассмеялась. Смех получился живой, настоящий — тот самый, о котором он говорил.
Поздно вечером, вернувшись домой, она снова села в папино кресло. Теперь оно пахло не чужим табаком, а ею самой — кофе, мятой, и чем-то новым, неуловимым, похожим на свободу. Кошка снова пришла, улеглась на колени.
Марина погладила её и шепнула: — Всё. Мы дома.
И впервые за долгие годы почувствовала, что дом действительно принадлежит ей — не по документам, не по праву наследства, а по праву силы. Той самой, внутренней, что просыпается в человеке, когда ему наконец перестаёт быть всё равно.
