Слово повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое. Он сразу понял, что зашел слишком далеко, но назад пути не было.
Я медленно поднялась с кровати. Глаза были сухими. Вся боль словно превратилась в лед.
— Расчетливая эгоистка. Хорошо. Я все поняла. Давай тогда начистоту. Ты действительно считаешь, что я должна продать квартиру, которую мне подарили мои умершие родители, чтобы твоя сестра могла купить себе новую? Ты считаешь это справедливым?
Он отвернулся, снова потер лицо ладонью.
— Я не знаю, что справедливо! — в его голосе слышалась настоящая мука. — Я разрываюсь между вами! Ты — моя жена. А они — моя мать и сестра. Я не могу их просто бросить!
— А меня? — голос мой дрогнул. — Ты можешь бросить меня? Потому что именно это ты сейчас делаешь. Ты выбираешь их амбиции против моего благополучия. Ты требуешь от меня жертвы, которую не имеешь права требовать.
— Я не требую! Я прошу подумать!
— Нет, Максим. Ты уже сделал выбор. Ты не сказал им «нет». Ты не защитил меня. Ты сейчас здесь, со мной, и вместо того чтобы извиниться за их поведение, ты обвиняешь меня в недостатке сострадания.
Я посмотрела на него, и вдруг все стало до жуткого ясным.
— Ты знаешь, что я права. Юридически, морально — я абсолютно права. Но ты боишься их. Боишься гнева матери. Боишься чувства вины перед сестрой. И мне сейчас по-настоящему страшно. Потому что я не знаю, смогу ли я простить тебе эту слабость. И смогу ли я после этого чувствовать себя в безопасности с тобой.
Он молчал. Он не нашелся, что ответить. Он просто стоял, понурив голову, раздавленный грузом чужих ожиданий и собственной нерешительности.
— Я пойду посплю на диване, — тихо сказала я, беря с полки подушку и одеяло. — Мне нужно побыть одной.
— Нет, Максим. Все уже сказано.
Я вышла из спальни и закрыла за собой дверь. В гостиной пахло остывшим яблочным пирогом. Аромат, который еще несколько часов назад был ароматом счастья и уюта, теперь казался горьким и чужим.
Я прилегла на диван, укрылась одеялом и уткнулась лицом в подушку. Из спальни не доносилось ни звука. Он не пошел за мной. Он не стал спорить. Он остался там, в одиночестве, которое сам же и выбрал.
Впервые за все годы совместной жизни я почувствовала себя в этом доме совершенно одинокой. И это было в тысячу раз страшнее, чем любой юрист и любая свекровь.
Ночь была долгой и беспокойной. Я ворочалась на диване, прислушиваясь к каждому шороху за стеной. Максим не выходил. В квартире царила гнетущая тишина, будто после похорон. Под утро я наконец провалилась в короткий, тревожный сон, но меня разбудил настойчивый звонок телефона.
Я потянулась к экрану, сердце бешено заколотилось — думала, опять свекровь. Но нет. На дисплее светилось имя моей двоюродной сестры Кати. Я с облегчением приняла вызов.
— Кать, привет, — хрипло проговорила я.
— Алиш, ты чего это у меня в телеге не читаешь сообщения? — ее голос звучал неестественно напряженно. — Я тебе полчаса назад написала.
— Я спала. Что случилось?
— Слушай, ты точно ничем не больна? — странный вопрос заставил меня сесть.
— В смысле? Нет, вроде… А что?
Катина помолчала, и я услышала, как она закуривает.
— Блин, я не знаю, как тебе сказать… По семейному чату странные слухи пошли. От твоей свекрови, наверное. Пишут, что у Иры, сестры твоего Макса, беда, беременна, жить негде, а ты… — она запнулась.
— Что я? — ледяная пустота уже начала заполнять меня изнутри.
— Что ты отказалась ей помочь. Что у тебя там большая квартира, а ты жадничаешь, не пускаешь ее пожить даже. И что вообще ведешь себя как… ну, не очень. Я, конечно, всем сразу написала, что это бред, но народ уже обсуждает. Тетя Лена звонила, спрашивала, правда ли ты такая стерва.
У меня перехватило дыхание. Так, значит, вот оно что. Информационная война. Черный пиар.
— Кать, — голос мой дрожал, но я старалась говорить четко. — Это неправда. Вся неправда. Они вчера пришли ко мне домой… нет, ворвались. Со своим юристом. И потребовали не пустить пожить, а… продать мою квартиру. Чтобы на эти деньги купить Ире новую. Мою квартиру, которую родители подарили.
В трубке повисло ошеломленное молчание.
— Ты… что? — Катя выдохнула струю дыма. — Они совсем охренели? Продать твою квартиру? Это же…
— Да. — меня начало трясти. — А теперь они еще и меня по родне поливают, чтобы надавить. Чтобы все меня осуждали и я сдалась.
— Ну ты держись, — сразу же сказала Катя, и в ее голосе зазвенела готовность к бою. — Я сейчас всем все объясню. Такого наглого беспредела я еще не слышала.
Мы закончили разговор, и я опустила телефон. Руки дрожали. Я зашла в Telegram. Десяток непрочитанных сообщений. От тети, от подруг, от бывших коллег.
«Алина, это правда? Ты не пускаешь беременную родственницу?» «Дорогая,может, не надо так? Помоги человеку, бог воздаст». «Привет!А что случилось-то? По чатам пишут, ты кого-то на улицу выгнала?»
Каждое сообщение было как удар хлыстом. Кто-то осуждал, кто-то любопытствовал, кто-то поучал. Мир в одночасье перевернулся, и я стала в нем жадной, бессердечной стервой.
Раздался еще один звонок. Незнакомый номер. Я по глупости ответила.
— Алло, Алина? — проскрипел в трубке старческий голос. — Это тетя Зоя, соседка вашей свекрови по даче. Дочка, как тебе не стыдно? Людмила вся в слезах, девочка ее с ребенком на улице останется! Ты же христианка! Как ты перед богом предстанешь? Отдай им квартиру, не скупись!
Я положила трубку, не слушая. Руки тряслись так, что я едва могла удержать телефон. Он снова завибрировал — пришло сообщение в WhatsApp от какой-то дальней знакомой Людмилы Петровны. Длинное, с цитатами из библии и призывом к совести.
Меня стошнило. Буквально. Я добежала до ванной и рыдала над унитазом, пока не свело живот. Это было хуже, чем прямой наезд. Это было подлое, тихое, тотальное уничтожение моей репутации. Меня травили, как последнюю дрянь, и самые близкие люди, которые должны были меня поддержать, верили в эту ложь.
Из спальни вышел Максим. Он выглядел помятым и несчастным. Увидев мое лицо, он остановился.
Я молча протянула ему телефон. Он пробежался глазами по сообщениям, и его лицо побледнело.
— Мама… — он прошептал. — Как она могла?..
— Как могла? — я вытерла рот и с трудом поднялась с колен. — Очень просто. Она начала войну. И прекрасно знает, что самое страшное оружие — это осуждение родни и чувство вины. Она хочет, чтобы меня затравили, чтобы я сломалась и согласилась на все, лишь бы это прекратить.
Я посмотрела на него, и впервые за сегодня в моей душе не осталось ничего, кроме холодной, бездонной пустоты.
— И знаешь, что самое ужасное? Она почти добилась своего. Я сижу здесь, вся трясусь, и мне хочется только одного — чтобы это прекратилось. И ради этого я готова на все. Даже на то, чтобы отдать им все. Вот до чего ты и твоя мама меня довели.
Я сидела на холодном кафеле ванной комнаты, обхватив колени руками, и тупо смотрела на узор трещинки на плитке. Телефон, лежавший рядом на полу, затих. Сообщения, казалось, приходили уже реже — все, кто хотел, уже высказали свое «фи» или поучали жизни. Теперь наступала фаза шепота за спиной и осуждающих взглядов на семейных сборищах.
Мысль о том, чтобы сдаться, витала в воздухе, густая и удушающая. Просто отдать им все. Продать. Уехать куда-нибудь. Лишь бы это прекратилось. Лишь бы снова стало тихо.
Дверь в ванную приоткрылась. На пороге стоял Максим. Он выглядел еще более разбитым, чем я.
— Алина… — он начал и замолчал, не зная, что сказать.
Я подняла на него глаза. В них не было ни злости, ни упрека. Только пустота.
— Они победили, — тихо сказала я. — Твоя мама добилась своего. Я сдаюсь. Говори своему юристу, пусть готовит бумаги. Я продаю квартиру.
Он отшатнулся, будто я плюнула в него.
— Что? Нет! Ты что? Я не для этого…
— Для чего тогда? — голос мой звучал ровно и бесстрастно. — Чтобы я продолжала это терпеть? Чтобы меня травили и называли стервой еще месяц? Год? Пока я не сойду с ума? Нет уж. Забирайте. Только оставьте меня в покое.
Он молчал секунду, а потом его лицо исказилось от какой-то новой, странной решимости. Он резко выпрямился.
— Нет. — это прозвучало твердо, почти жестко. — Нет, Алина. Они не правы. И я был не прав. Мама перешла все границы. То, что она делает… это уже не помощь, это… преступление.
Он подошел, присел передо мной на корточки и взял меня за руки. Его ладони были теплыми.
— Ты не продашь ничего. Это твой дом. И я твой муж. И я должен был защитить тебя с самого начала. Прости меня.
В его словах не было прежней нерешительности. Была злость. Злость на себя и на них.
