Судебное заседание длилось двадцать минут. Бесцветный зал, пластиковые стулья, гул голосов в коридоре — всё это Мария потом вспоминала, как смазанный сон. Когда судья, устало глядя поверх очков, зачитала: «…признать право собственности на 70% квартиры за Марией Сергеевной», — Мария не почувствовала радости. Ни облегчения. Ни победы. Только странную пустоту. Как будто кто-то выдрал из неё внутренности, оставив оболочку.
На выходе из здания Виктория сунула ей в руку шоколадку и буркнула: — Ну хоть какой-то финал. Пошли, поедим пельмени. Ты, как обычно, забудешь поесть, а потом жалуешься на головную боль.
Мария усмехнулась. — Ага. А потом удивляюсь, откуда злость. Всё от голода.
Они пошли к метро. Прямо посреди весенней лужи стояла коляска — чей-то ребёнок кричал, мокрые штаны, капли на лице. Мать вытирала ему руки мокрыми салфетками. Рядом подростки в наушниках кричали в телефоны. Кто-то жевал бургер, стоя впритык. Жизнь текла. Сама по себе. Без скидок.
Мария переехала. Маленькая двушка, третий этаж, узкий коридор, старая паркетина скрипит у двери — всё по‑домашнему. Стены, конечно, ещё в разводах от старых обоев, но уже пахло «новой жизнью» — стиральным порошком, краской и чем-то уютным, вроде свежего хлеба и капельки надежды.
Виктория заняла комнату поменьше. Ваня — её сын — уже сносно знал маршрут до школы. Он даже начал здороваться с соседями по лестничной клетке, а это для него, молчуна, почти подвиг.
Мария жила. Без Никиты. Без Софии Михайловны. Без вечных, липких, упрямых «ты должна».
Но, как это бывает, прошлое вернулось неожиданно — в магазине. Пакет с капустой, дешёвое молоко, две зубные щётки, и в соседней очереди — она. София Михайловна. Как всегда в бежевом пальто, с бесконечно надменным выражением лица, и, конечно, с той самой холодной интонацией.
— Ну здравствуй, Мария, — произнесла она, будто они были подружками из детского сада, давно не виделись.
Мария повернулась медленно. — Здравствуйте, София Михайловна.
— Смотрю, вы теперь в одиночестве. И квартира — ну, не ахти, конечно. Неужели стоило всё так портить?
Мария посмотрела ей в глаза. — Вы всё ещё не поняли? Мне не нужно было ваше одобрение. И ваши «ахти» — тоже не в моём списке ценностей.
София сжала губы. — А Никиту? Его вы тоже так — «не в списке»?
— Никита сам туда себя вычеркнул, когда поставил ваш голос выше моего. Я не просила его выбирать. Но он выбрал. И это был не я.
На лице Софии мелькнуло что-то — может быть, удивление, может, почти страх. Но тут же она натянула свою обычную маску всезнающей жертвы. — Знаешь, Мария… ты могла бы быть мудрее. Ради семьи. Ты же понимаешь, что ради близких иногда надо… уступить.
Мария рассмеялась. Громко. До слёз. Люди оборачивались. — Ради семьи? Вы это всерьёз? Вы не хотели семьи. Вы хотели власть. Вы хотели, чтобы я сидела, как девочка на лавочке, слушала вас, смотрела в рот и была вашей подушкой для проекции. А я человек. Удивительно, правда?
Она положила капусту на кассу и добавила, уже тише: — А с Викторией у нас — семья. Она умеет слышать. Даже когда молчит.
София молчала. Потом выдавила: — Мне тебя жаль.
Мария посмотрела на неё с ровным лицом. — А мне — себя больше не жаль. И это, знаете, лучшее чувство за последние десять лет.
Дома был тихо. Ваня сидел за компьютером, Виктория гладила бельё. Мария налила себе чаю, достала блокнот и написала:
«Не всё, что рушится — трагедия. Иногда это освобождение.»
В тот момент она поняла, что теперь точно никому ничего не должна. Ни квартир. Ни молчания. Ни уступок. Даже «семье».
