Мама позвонила утром. Голос был усталым, чуть жалобным — таким она умела говорить только в крайних случаях.
— У неё температура под сорок. Не ест, не пьёт, лежит пластом. Я боюсь, Ира… Ты же понимаешь — она мне как жизнь.
Ира слушала, как будто через стекло. Голова гудела — от недосыпа, от воспоминаний, от тревоги, которая поднялась изнутри, как холодная волна.
Мама замолчала. А потом добавила:
— Я не справлюсь одна. Пожалуйста. Мы же семья.
Ира долго молчала. А потом, всё же, поехала. Потому что это было не про них. Это было про неё. Про то, может ли она быть взрослой, оставаясь доброй. Или снова скатится в ту же жертвенную колею.
Настя жила в старой квартире родителей. Всё было на своих местах — те же ковры, те же тяжёлые занавески, тот же запах — маминых духов и отчаяния.
Ира зашла, сняла куртку. — Где она?
Настя лежала на боку, лоб — влажный от жара, губы — бледные. Такая беззащитная, такая тихая — совсем не та, что вечно забирала всё внимание, все мамины поцелуи, все «умничка» и «ты моя хорошая».
— Привет, сестрёнка, — прошептала Ира. — Живи. Но не через меня.
На кухне мама уже поставила чайник. — Спасибо, что приехала. Я знала, что ты не откажешься.
— Я приехала не к тебе.
— Всё равно. Ты же понимаешь — мы остались одни. Только ты и я.
— Мама, ты осталась с Настей. Она — твой выбор. Я — нет.
— Ну что ты опять начинаешь?
— Ты просишь меня спасать. Опять. Но я не врач, мама. Не бог. Я просто человек, которому ты не дала быть дочерью.
